Дивертисмент братьев Лунио

Я молча, чтобы как можно скорее покончить с последним делом, стал затаскивать мешки в квартиру. Она тоже, не говоря ни слова, следила за моими действиями. Затащив последний из мешков, я закрыл дверь и сказал:

– Полина Андреевна, это вам всё. Ничего не спрашивайте, просто возьмите и пользуйтесь, здесь вам надолго хватит, очень надолго. – Она непонимающе слушала и смотрела. – Я просто пришёл, чтобы забрать рюкзак. Ухожу на фронт, завтра утром.

Тогда она спросила:

– А вам не рано, Гриша? Война – это место, где убивают. Даже детей. А вы ещё по сути мальчик. Сколько вам лет, милый?

Я ответил, но не совсем на тот вопрос, который она задала:

– Ничего, в самый раз. Не рано. – И, не давая ей спросить снова, продолжил: – У меня к вам просьба будет огромная, Полина Андреевна. Вы единственный человек в этом городе и на этой земле, которому я могу доверять. Ваш покойный муж папе моему доверял, я это точно знаю. И я хочу, чтобы я так же мог доверить вам очень дорогое для нашей семьи. То, что осталось от папы. Вы сможете это сохранить? – И вытащил из-за пазухи два свёртка. – Здесь, – указал я на первый из них, – ювелирные изделия. Их сделал папа в разные годы. Всего тридцать восемь штук. А тут, – кивнул я на второй, – корона, тоже папиной работы. Она отдельно пускай лежит, она довольно хрупкая. А я отвоюю и вернусь. Можно так сделать?

Волынцева тихо произнесла:

– Я всё сделаю, как вы просите, Гриша. Я всё это сохраню для вас, если только не умру раньше. – Она бросила взгляд на мешки на полу и слегка улыбнулась. – Но теперь уже вряд ли, с вашей помощью. – Полина Андреевна подошла ко мне, привстала на цыпочки и поцеловал в щёку. – Спасибо вам, мой дорогой. Не знаю, как бы я выжила без вас. Дай вам Бог остаться в живых и вернуться домой. А я буду за вас молиться, Гришенька, знайте об этом.

Потом она вышла и вернулась с пустым рюкзаком. Протянула его мне, я взял. И ушёл, оставив в её дворе опустевшие, занесённые свежей порошей санки, на которых папа катал меня в таком далёком и всегда счастливом детстве.

Совершённую мною глупость я обнаружил, лишь когда стал собирать на войну свой рюкзак. Тяжёлое, как всегда, вниз. За тяжёлым – что полегче, следом – остальное. А в конце вспомнил про карандаши с бумагой, захотел, чтобы всегда были под рукой, хотя писем всё равно писать было некому. Разве что Полине Андреевне – проверять время от времени, жива она или нет. Выдвинул ящик отцовского стола, так и не сожжённого за блокаду, блокнот взять, и увидал его, кольцо мамино, то самое, что папа ей к свадьбе подарил. Оно ещё с давних пор отдельно хранилось и с другими в свёрток к Волынцевой не попало. Забылось в другом месте. Сами понимаете, теперь уже нести его туда к ней было просто глупо, да и времени уже не хватало. Но и оставить было негде. И, главное, некому.

Тогда я решил схоронить его дома, в квартире, только не представлял, в каком месте. Всё вокруг голое, пустое, всё на виду. Но я придумал. Первым делом пошарил на антресоли и вытащил оттуда пачку завалявшегося картофельного крахмала. Из папиного стола достал пузырёк казеинового клея, подсохшего, но не полностью ещё потерявшего влажность. И поставил на огонь воду, чтобы заварить необычный мученистый клейстер. Когда вода закипела, я вывалил туда все ингредиенты, которые в отсутствии алебастра могли бы, как я подумал, прихватить гипс, кусок к куску, и стал всё это помешивать. Когда булькнуло, снял с огня. Затем взял молоток, зубило, приставил к стене гостиной лестницу, что стояла в кладовке, и забрался по ней на самый верх, под потолок, к лепному карнизу. Осторожно, чтобы не раскрошить, стукнул под низ самого крупного лепного завитка, подведя зубило под его нижний край. Завиток отвалился, почти по ровной линии, как мне и было надо, и оказался у меня в руке. Тогда я тем же зубилом осторожно выстучал нишу в его основе, такую, чтобы в ней уместилось мамино кольцо. И, обернув в тряпочку, сунул драгоценность в образовавшееся внутри лепнины небольшое полое пространство. Потом поднял наверх кастрюльку с клейстером, измазал поверхность завитка по всему отбитому краю, погуще, и изо всех сил вжал его на старое место.

Я держал кисть прижатой, не отводя, преодолевая мышечный спазм, до тех пор, пока не убедился, что завиток этот лепной раствором моим прихватился, и довольно крепко. Дальше будь что будет. Что мог, я сделал. Мне нужно было идти на войну.

Как сказал гость в штатском, так всё и получилось, без обмана. Тот, старший, хмуро глянул на меня, забрал документы, что-то у себя черканул и распорядился:

– Иди, Гиршбаум, грузись со всеми. Скоро вас повезут. В переформирование вольётесь. Там обмундируют, поставят на довольствие и вообще. Но сначала учебка, с месяц, не боле. Потом припишут, куда надо, и на фронт. Всё, свободен!

Сработало! На фронт! Убивать врага! И не думать про еду. Те, кому положено, накормят, как всех, из общего котла, из солдатского котелка, всё по-честному и справедливому. Ура! Свободен, как сказал старший!