Диво

И вот война закончилась, Николич после множества приключений возвращается в свою Черногорию, происходит встреча с женой, которая верно ждала его столько лет, все прекрасно, но вдруг жена спрашивает: «А где мой подарок? Ведь это кольцо спасло тебя от гибели!» Николич начал рассказывать жене всю эту историю, однако есть вещи, которых женщина не в состоянии понять. «Ты отдал его полячке!» — категорически заявила жена. «Но почему же именно полячке? — удивился Николич. — Уж скорее немке или хотя бы француженке, поскольку я потом попал во Францию». Но жена упрямо стоит на своем: «Я знаю: ты отдал его полячке. Все вы, мужчины, одинаковы…» Ясное дело, потом о кольце было забыто, ибо живой муж все же ценнее самой величайшей драгоценности. А тем временем… Лагерь, где когда-то был Николич, заняли американские войска, после известных соглашений американцы передали в распоряжение правительства Западной Германии все, что осталось после войны, управление возмещений начинает знакомиться с документами, Вассеркампф наталкивается на протокол допроса француза и Николича, к протоколу же, как вещественное доказательство, приложено золотое кольцо с бриллиантом, сохранившееся в течение всей войны! Такова немецкая честность!

Вассеркампф сделал то, что на его месте сделал бы каждый: узнал, жив ли еще Николич, раздобыл его адрес и нежданно-негаданно предстал перед супругами Николич в Титограде собственной персоной, вежливый, улыбающийся.

— Представляете? — засмеялся Вассеркампф. — Невероятно просто! Фрау Николич восприняла это как послание небес. На что уж Николич человек с нелегкой судьбой, но и он растрогался. Это было прекрасное зрелище! Такие минуты никогда не забываются, нетва?

Борис хотел было еще раз прервать восторги Вассеркампфа по поводу золотого кольца, спросил, не подумало ли их управление попытаться, скажем, возвратить тонны волос женщинам, сожженным в крематориях Освенцима, хотя бы одного лишь Освенцима! Но передумал. Все равно мертвых не воскресишь, а Вассеркампфа не вырвешь из мелочных восторгов. Сказал другое:

— Надеемся, что нам вы поможете точно так же, как Николичу. Тем более что речь идет о вещи вполне материальной и, кажется, уцелевшей.

— Я поинтересуюсь этим вопросом, — пообещал Вассеркампф, — и если…

— Но для этого мы должны поехать в Марбург, — напомнил Борис.

Вассеркампф, словно не веря ему, посмотрел на Валерия.

— Да, нам нужно в Марбург, — подтвердил тот.

— Очевидно, это можно устроить. — Вассеркампф тер свою переносицу, он еще, видно, и до сих пор жил историей о золотом кольце (Какая прекрасная история! Что может лучше свидетельствовать о немецкой честности?). — Если я не ошибаюсь, речь идет в каком-то старинном манускрипте…

— Просто небольшой кусок пергамента, — подсказал Борис, — но это чрезвычайно важный документ, который раскроет одну из величайших загадок о наших художниках времен Киевской Руси…

— Художников? — мгновенно ухватился за слово Вассеркампф. — Я расскажу вам, как одна немецкая женщина спасла от смерти русского художника. Невероятная история!

— Нам нужно в Марбург, — сказал Валерий.

— Да, мы должны быть в Марбурге и встретиться там с профессором Оссендорфером, — встал Борис.

— А по дороге вы расскажете нам историю о художнике, — улыбнулся Валерий, показывая Вассеркампфу свой безукоризненный пробор. — Итак, герр Вассеркампф, когда мы с вами встречаемся? Завтра утром?

— Я позвоню вам — нетва? Обещаю все устроить. Что же касается истории с художником, то вы упускаете прекраснейший случай, уверяю вас. Это был скульптор.

— До свидания, герр Вассеркампф. — Валерий и Борис были уже у двери, дверь автоматически открылась.

— Но вы еще услышите эту буквально потрясающую историю! — вдогонку им прокричал советник по вопросам возмещений.

— Ох и тип! — вздохнул Борис, когда они очутились в коридоре.

— Хайдеггер! — развел руками Валерий. — Хайдеггер и Ясперс. «Испытать маскарад, чтобы ощутить настоящее».

Отава шел мрачный. Все эти безлико-модерные коридоры, бесшумные лифты, сверкающие плоскости, отражавшиеся одна в другой и стократно повторяющие свое изображение во всех возможных и невозможных проекциях, вся эта таинственность, тишина и порядок, будто в разлинованной ученической тетради, — все это раздражало его, теперь он знал, что за этой пустотой кроется тоже пустота; казалось, малейшее округление в этом царстве прямых линий вселило бы хоть какую-нибудь надежду, но не было здесь ничего, кроме прямых линий, они либо пролегали параллельно, либо же пересекались под прямым углом, либо скрещивались, создавая целые пучки безнадежно прямых лучей.

— Я, кажется, готов признать резонность мысли экзистенциалистов о том, что человечество изнемогает под гнетом фраз, — раздраженно бросил Отава. И тем удивительнее ваше молчание, Валерий, перед этим немецким словометом! Неужели для того, чтобы из третьего секретаря когда-то стать послом, нужно вот так молчать?