Для Чего мы живем

Как-то прихожу в церковь, одетая в поддёвку и повязанная по-деревенски платком, как часто ходила дома. Батюшка, всмотревшись внимательно, сначала не узнал меня, а когда узнал, перестал обращать внимание. Он молча развёл руками в недоумении и молча благословил. Мне стало смешно. Вскоре пришлось опять идти в церковь. Я надела всё приличное, хотя в шубе было очень жарко. Увидев меня, батюшка улыбнулся и, когда я подошла, довольный, сказал:

— Вот это Ярмолович!

Я еле удержалась, чтобы не рассмеяться, до того это у него вышло смешно.

— Я больше не буду, батюшка, — сказала я. И до сих пор всегда стараешься прийти в батюшкину церковь, чтобы всё на тебе было опрятно и аккуратно по возможности.

Батюшка любил, чтобы в духовной жизни человек внешне не изменялся. Надо было оставаться такой, как есть. Он признавал внешнее смирение, почтение к старшим и ещё слово «благословите» допускал. В остальном должна была остаться, какая была. Бывало, он говорит:

— Не одежда делает монаха.

Батюшка очень любил и требовал, чтобы на тебе всё было чисто и аккуратно. Бывало, в разговоре молча покажет тебе на оборванную пуговицу или неряшливость в одежде. Как-то прихожу и чем-то запачкала себе щёку. Беседа была серьёзная, но он не унялся до тех пор, пока я её совсем не отмыла. Раз долго дожидалась в столовой и играла весело с детьми. Волосы растрепались, и я не успела их оправить, ни с мыслями собраться, как он позвал меня. Вхожу. Он серьёзно исподлобья смотрит на меня.

— Что это вы в игривом настроении пришли ко мне?

Я не поняла.

— Я… нет, батюшка… я так.

— Поправьтесь, — сухо сказал он, указав мне на голову. Это значило, что внешне и внутренне я распустила себя.

Отец Алексей требовал от кающегося не длинного перечня грехов, а сознательное отношение к своим поступкам, глубокое раскаяние в них и твёрдое намерение исправиться. Он не допускал, чтобы, исповедуясь, касались других, или говорили разные ненужные подробности. Виновата всегда и во всём только ты, одна ты. Всё, что касалось собственной души и своих действий при совершении проступка, говорила всегда подробно, а о других поминать было нельзя. Например, поссорилась: в исповеди каяться во всём том, что сама говорила, без смягчения, а что другой говорил, того не касаться и стараться обвинять себя, а его оправдать. Раз поссорились, значит, виновата, что бы там ни было.

Отец Алексей всегда требовал устной исповеди, так как, по его мнению, это лучше очищало душу. Труднее было, но полезнее. Отучал от самолюбия. Он не любил, чтобы даже для памяти имела записку у себя, так как выходило, что ты, значит, плохо готовилась, если не помнишь грехов своих. Никакой грех не ужасал его, всё принимал просто. Иногда сотворишь что-нибудь очень скверное, ужасное, а он так просто это примет, не покажет тебе и вида, для того, чтобы ты сама не останавливалась мыслью на нём, так как это иногда он считал неполезным для тебя. Сколько раз говорила ему: не буду. Сколько раз просила его заступничества перед Господом.

И всегда он прощал и всегда покрывал твой грех, если видел с твоей стороны старанье исправиться и искреннее раскаянье о соделанном.

Отец Алексей приучал не только к исповеди, но и на откровение приходить, собравшись с мыслями и чувствами и подготовившись. Всегда заметит и строже бывает, когда входишь к нему рассеянной и, не помолившись предварительно святителю Николаю, чтобы он тебе помог понять и принять как нужно всё, что будет говорить тебе твой отец. Стараешься изо всех сил не проронить ни одного слова из того, что говорят тебе твои отцы. Домой придёшь, всё опять проверишь. И правда, хорошо бывало, когда идёшь помолившись. Всегда всё было тогда ясно.

Прихожу как-то в церковь к батюшке исповедоваться.

В этот день его особенно тащили во все стороны. Он и служил, и сёстры подходили к нему, и записки ему лично много подавали, и исповедников было много, и люди то и дело подходили к нему с разными просьбами и вопросами. Он повсюду поспевал, всем отвечал. Я удивлялась его терпению.

Было поразительно, как он в той сутолоке не терял молитвы. Он ходил, говорил, отвечал, спрашивал, а сам всё время молился.

Подошли две особы, горько плача. Он к ним вышел из алтаря. Одна упала перед ним на колени и о чём-то стала умолять его. Долго он не соглашался. Стала просить и другая. Они дали ему просфору. Наконец, лицо его сделалось скорбным, он махнул рукой и пошёл в алтарь. Обе горячо стали молиться. Вскоре батюшка вышел, отдал им просфору и что-то сказал. Стоящие на коленях сквозь слёзы улыбнулись и повалились ему в ноги.

— Не надо, не надо, — испуганно отмахнулся отец Алексей и поспешно ушёл в алтарь.

Они ушли, о чём-то горячо рассуждая. Пришла моя очередь. Я покаялась в чём было нужно и стала жаловаться батюшке, что дома мало молюсь, что молитва мне не удаётся, потому что времени не хватает и места нет, где бы уединиться. Я приходила в отчаянье, что так я никогда не научусь молиться.