Для Чего мы живем

Это было как раз против правил о. Алексея. Он считал, что нужно научиться молиться так, чтобы не зависеть ни от времени, ни от места. Но это было очень трудно воспринять. Об этом постоянно забывалось.

— Ведь Господь взыщет с меня за это, — сказала я, наконец, с нетерпением.

— Не ваше это дело сейчас, — начал батюшка, — нужно с мужем терпеливей быть, исполнять как можно лучше свои домашние обязанности, молиться утром и вечером, стараться вдумываться в каждое слово молитвы, а больше особенного ничего. Вам сейчас этого нельзя. Мужу будете мешать, а это не годится. Потом вообще жизнь такая у вас, она не требует этого. С вас-то сейчас не требуется молитва. Вот я — другое дело. С меня вот они все (он махнул рукой в сторону народа) требуют молитвы, требуют прозорливости. А откуда я могу взять это, когда меня рвут на части. Я не молюсь совсем. Никуда не годен я, — с горечью произнёс он. — То усталость, то лень, то некогда. И то, и другое надо сделать, каждому ответить, да над ответом подумать. Разве то, что я делаю, молитва? А они не понимают. Никто не понимает, что я не могу им дать того, чего они хотят от меня. Я ничего не могу им дать. А они этого не хотят понять. Им нужна моя молитва, они ждут моего ответа.

— Прозорливость!.. Да знаете ли вы, что она получается от молитвы? А откуда мне её взять, раз мне не дают молиться?

Вот хоть сейчас эти две. Я должен знать — расстреляют его или нет. Хотел молиться, а тут отвлекают. Ну просфору вынул. Дал им ответ. Какая тут прозорливость! Просто молился о нём… Не знаю, что из всего этого будет, — закончил он, задумчиво глядя вдаль. — Очень трудно.

Я поняла, что это было очень важное и серьёзное дело. Отцу Алексею нужно было выпросить у Бога благоприятный исход его. Это-то и считал он очень трудным.

— Вот с меня-то Господь потребует. И как ещё потребует-то, — добавил он. Я с благоговением поклонилась ему. Поклонялась его смиренномудрию, то есть он знал, что он имеет, а считал себя никуда не годным человеком. Тот, в ком явно действовала благодать Духа Святого, тот, кто всего себя отдал без остатка ближнему, говорил про себя, что у него нет настоящей молитвы, что он никуда не годный человек.

С тех пор, как начала исповедоваться у батюшки, он мне всегда велел показываться после Причастия. Он, очевидно, просматривал мою душу, как она воспринимала это Великое таинство. И как, бывало, из-за этого готовилась к исповеди и к причастию, и как, бывало, просишь святителя Николая, чтобы он сделал твою душу нарядной, чтобы был батюшка тобой доволен.

И всегда день Причастия или большой праздник отмечался у него. Ты чувствовала, что ты какая-то особенная в тот день, когда Господь тебя простил. В эти дни батюшка был всегда добрый и всё тебе прощал. Бывало, что-нибудь боишься спросить у него, а в день Причастия или в большой праздник спросишь, и он всегда так хорошо всё объяснит и разрешит тебе. Он любил также, чтобы в эти дни ты была бы радостная, и если случалось с тобою неладное, то нужно было это припрятать глубоко до другого дня, чтобы он в тебе не заметил непраздничного настроения.

В душе у меня было ещё много старого. Например, в отношении к аристократии и богатым людям. Я их почти что за людей не считала. Признавала только крестьян, а их презирала и в их тяжёлом положении не жалела.

Ваня мой часто говорил мне:

— Их больше других надо жалеть: они к жизни не приспособлены, они не умеют жить.

Отец Константин тоже старался всеми силами отучить меня от их осуждения. Я не раз каялась, обещалась исправиться, но продолжала своё. Раз прихожу к батюшке.

— А отец Константин что? Как? — спросил он.

— Да он, батюшка, очень строго «гонял» меня на исповеди. Удивительно, как батюшка всегда чувствовал, когда отец Константин был недоволен мной.

— За что? — усмехнулся он.

— Я, батюшка, очень презираю всех прежних людей. Народ, мужиков только люблю, а их не жалею. Он вот за это и сердится.

— Правильно, что «гонял» и не так-то вас ещё надо, — журил добродушно батюшка. — Разве они не люди? Разве не страдают? Всякий крестьянин легче переносит своё тяжёлое положение, чем они. Он привык к лишениям, к тяжёлой жизни, а они нет. Им вдвое труднее. Подумайте, их тоже ведь нужно пожалеть. Что же вы — большевичка? Ярмолович большевичка! Фу, как стыдно! Как же это может быть? У отца Константина духовная дочь большевичка. Это несовместимо.

Хотя он говорил не строго, но каждое его слово было очень сильно. При последних словах я вспыхнула от стыда и долго помнила их. С тех пор старалась, что было сил, исправиться.

Прихожу как-то к батюшке и, дожидаясь очереди, смотрю, как сёстры приходят к нему исповедоваться, чтобы затем идти в церковь причащаться.

Они были все нарядные такие, очевидно, приготовились к Причастию. Я подумала: вот счастливые. Они идут к своему батюшке уверенные, что их он простит. Наверное, они все очень хорошие и на совести у них ничего такого нет.