Длинный путь от барабанщицы в цирке до Золушки в кино

Кто-то не выдержал и засмеялся, но мама вполне серьезно заявила, что терпения и твердости у меня больше, чем у нее, и достала из сумки мои балетные туфли. Все смотрели на нас. Многие видели меня в концерте и теперь переговаривались. Думаю, их смущал мой юный возраст – мне было десять с половиной лет.

– Вспомни, как сестры Каменевы были педагогами, а вы – ученицами. Сегодня все будет наоборот: ты учительница, а все они, – тут мама показала на молодежь, внимательно наблюдающую за нами, – все без исключения твои ученики. Это же замечательно, правда?

– Но сестры Каменевы были взрослые, и все они тут тоже взрослые, а я…

– Зато ты знаешь и умеешь то, чего никто из них не умеет.

Мама вывела меня на середину зала и весело сказала:

– После репетиции в театре я зайду за вашим педагогом.

Мама исчезла, а я осталась посреди зала. Все взоры были устремлены на меня. Я обвела зал суровым взглядом и тут же начала изображать одну из сестер Каменевых, особенно строгую – Марию. Похлопав в ладоши, я громко спросила:

– Кто из вас занимался балетным станком?

Несколько человек подняли руки.

– Те, кто уже занимался, подойдите к правому станку, остальных попрошу налево.

И урок начался…

Когда за мной зашла мама, чтобы повести обедать, ученики жаловались, что я очень требовательная и никому не даю поблажки.

Я проводила свои занятия ежедневно. Никто не имел права опаздывать. Я даже рассказала ученикам одну историю: «В цирке Чинизелли акробат Теодорас исполнял полет. Во время полета ловитор[8] крикнул ему: «Ап!», но Теодорас почему-то задержался на одну только долю секунды, и этого было достаточно, чтобы ловитор, когда Теодорас скрутил сальто, не смог его поймать. Артист упал в сетку. Обычно после падения в сетку гимнаст сразу вскакивает и лезет по висячей лесенке наверх, на мостик. Но на этот раз прошло уже несколько секунд, а Теодорас даже не шелохнулся. Артисты, стоящие на мостике, бросились к нему, но Теодорас был мертв. Вот что значит в цирке опоздать на долю секунды!»

Все с большим вниманием выслушали мой рассказ, и с тех пор никто уже никогда не опаздывал.

Как-то вечером мама с грустью сказала:

– Завтра ты на свои занятия не пойдешь. В городе тиф.

Так закончилась моя педагогическая деятельность.

Но прошло три года, и в марте 1923-го – мы жили тогда в Уфе – я вернулась к преподаванию. Мне исполнилось тринадцать лет, это уже немало, и теперь преподавание было для меня не игрой в педагога, а работой.

Однажды в дверь кто-то позвонил. Я открыла. На пороге стоял юноша лет девятнадцати, стройный, симпатичный, с огромной копной каштановых, слегка вьющихся волос. Под мышкой он держал какой-то пакет.

– Я – Пешков, – представился мне юноша.

Тут из комнаты вышла мама и, поздоровавшись с ним как с давнишним знакомым, быстро спросила:

– Вы уже познакомились с Яней? Когда хотите приступить к занятиям?

Юноша с готовностью ответил:

– Да хоть сию минуту! Если, конечно… – и он взглянул на меня.

– Яня, я совсем забыла тебя предупредить, – смеясь, сказала мама. – Это твой ученик, ты будешь преподавать балетный станок. С Шабловским я уже договорилась, его танцзал к вашим услугам. – И добавила, обращаясь к Пешкову:

– Вы, наверное, уже бывали там? – Мама постучала ногой в пол, давая понять, что зал Шабловского как раз под нашей квартирой.

– Станка балетного у него, конечно, нет, – продолжала она, – но Шабловский был настолько любезен, что предложил принести в зал очень удобный для занятий тяжелый стул.

Пешков поклонился маме, поблагодарил за хлопоты и заботу и тут же передал ей пакет. Там оказалась огромная банка. На мой вопросительный взгляд мама ответила:

– Это кокосовое масло, очень питательное.

С появлением в нашем доме Пешкова мы стали получать от него подарки каждый раз, когда он приходил на урок. Он приносил невероятные по тому времени вещи: какао, шоколад, фрукты. А когда Пешков узнал, что у нас маленькие сестрички, он притащил свертки с распашонками, пеленками и всякими необходимыми для малышей вещами. Мне и Эле Пешков подарил великолепные отрезы на пальто. Служил он, как оказалось, переводчиком в АРА (Американская администрация помощи), работавшей тогда в России по международному соглашению. Оттуда и были все эти дары.

Итак, мы спустились с Пешковым к Шабловскому. Зал был большой, с великолепным паркетом, против зеркала уже стояли приготовленные для урока два стула. Пешков тут же пошел в раздевалку, а мне переодеваться было, в сущности, ни к чему, я была в бархатных, до колен, штанишках, в легком белом свитерке и видавших виды туфлях – когда-то в них я репетировала номер на проволоке, а теперь бегала дома. Через несколько минут появился Пешков. Он был в шортах, голый до пояса и… босой.

– Я готов! – радостно объявил он.

– А не много ли одежек вы оставили в раздевалке? Здесь холодно, я советую вам надеть рубашку. А если у вас нет балетных туфель или тапочек, наденьте хотя бы носки, – сказала я.

– Но ведь я буду все время двигаться, мне станет жарко. Тогда-то я обязательно простужусь, а так, – юноша показал на свои босые ноги, – легко и удобно.