Длиной в неизвестность

Тору не решался заговорить: Юра всем видом показывал насмешливую незаинтересованность. Носить в себе тяжесть мыслей было невыносимо: Тору по-настоящему хотел, чтобы первым человеком, наяву узнавшим о тайне его прошлого, стал именно Юра, но было ли правильным взвалить на него этот груз? Если бы он мог ещё раз обсудить всё с Юмэ…

— Это серьёзно, — нерешительно начал Тору. Ему казалось, что слова, которые должны были быть твёрдыми, звучали как разболтавшиеся кукольные шарниры: из них выходил лишь невнятный скрип, и, без сомнений, никто никогда не придаст им значения. — Там будет немного криминала, но это не так важно. Или важно, но не настолько, как то, что я, наверное, совсем безнадёжный дурак. Ты когда-нибудь общался близко с человеком старше тебя лет на…двадцать? Чтобы прямо с доверием и секретами. Как с другом, в общем. Было?

— Страшно, — нарочито загадочно произнёс Юра. Тору вновь захотелось огреть его чем-нибудь тяжёлым. — Криминал и загадочные дядьки, стоящие доверительные отношения с детьми. Не знаю, как у вас, а в России за такое сажают и правильно делают. Но как-то всё равно не интригует. Каневский лучше говорит. Из тебя писатель был бы так себе.

— Ладно, забудь тогда, — с трудом проглотив комок стыда и досады, отмахнулся Тору. Как ему в голову вообще пришло говорить об этом с кем-то? Безнадёжный дурак.

Юра был праздником, безалкогольной вечеринкой по выходным и прогулянными занятиями. Юра был отличником и точно стал бы хорошим врачом: никто в группе не держал в руках инструмент так же легко, как он, и никто не предполагал диагнозы с такой же точностью. Юра был субботней ленью и точно не был тем, кому хватало времени на погружение в мусор чужих и, наверняка надуманных, на его взгляд, проблем. Разве не совестно было портить его солнечную беззаботность грязью дождливого прошлого?

— Нет-нет, ты уже продолжай, — вдруг сказал Юра. Тору ему не поверил. — Ты плохой писатель, но разве я похож на плохого читателя?

— Да ладно, я правда не знаю, что сказать, — Тору почувствовал, как кровь прилила к мочкам ушей и тотчас прикрыл их растрепавшимися волосами. Рука в кармане халата сжала скомканный медицинский колпак. Захотелось взвыть. Так сильно захотелось исчезнуть.

— Ну если не хочешь, — Юра шумно зевнул и похлопал себя по щекам, — спать хочется — жуть!

— А тебе правда интересно? — спросил Тору. — Не будешь смеяться или говорить, что я сумасшедший?

— Тогда я скажу это сейчас, — Юра заправил прядь волос Тору за ухо, и на его лице вновь появилась улыбка. — Ты сумасшедший. Больной на всю голову психопат, и именно поэтому я с тобой и общаюсь. Ненавижу нормальных людей. Я нормальный, поэтому нормальных избегаю. А ты избегай психов.

Тору казалось, что Юра улыбался всегда. Насколько бы серьёзной ни была тема, какие бы разумные вещи он ни говорил, его лицо неизменно украшала улыбка, никогда не казавшаяся искусственной. Юра улыбался даже в зловонии и серости морга, когда остальные студенты едва не падали в обморок. Среди плоских и сломанных кирпичей реальности Юра казался ему настоящим.

Будет ли Юра улыбаться, когда умрёт? Если смерть тронет его скулы, сможет ли расслабить сократившиеся в улыбке мышцы? Тору показалось, что перед смертью Юра непременно должен съесть несколько ростков омежника*, чтобы увековечить свою жизнерадостность для тех, кто придёт с ним проститься. «А сам-то придёшь? — подумал Тору. От появившейся мысли стало нехорошо. — Придёшь, конечно». Проведённое с Юрой время не позволяло ответить иначе. Тору и не хотел.

Начав рассказывать Юре историю своего прошлого, он невольно вспомнил, как много лет назад рассказывал её Юмэ. В последнее время Тору стал ещё чаще вспоминать человека, навсегда оставшегося в мыслях неопределённым силуэтом, стоящим за матовым стеклом. Но что-то в Юре напоминало ему об однажды оставившем его друге, и это что-то неизменно тянуло его назад, в дни, когда почти каждая ночь была насыщеннее приевшейся дневной жизни. Юмэ и Юра почти не были похожи голосами и манерой общения, по-разному смотрели на мир и чувствовали ситуации, но рядом с ними Тору дышалось одинаково легко. В этом ли состояло их сходство? Тору не знал, но надеялся, что, вопреки ранившему его случаю с Танакой Иори, когда-нибудь Юра станет для него кем-то по-настоящему близким, таким, каким долгое время был Юмэ.

На клетчатом листе тетради Тору вырисовал два общающихся смазанных силуэта: привычно молчаливого себя и бодрого Юмэ, такого, каким он мог его представить: светловолосого и чуть худощавого, носящего выправленную из шорт гавайскую рубашку и туго завязанные кроссовки. Тору мог нарисовать его голос, с возрастом становившийся всё более плавным и нежным, но счёл тонкую исчерченную бумагу неподходящей. Было ли полотно его разума более надёжным пристанищем? Он вспоминал получившийся по-детски наивным рисунок и продолжал рассказ, суть которого перемежалась с событиями прошлого, встраивающимися в речь, как сломанные кирпичи.

Шаг пятый. Наше вечное лето и моё откровение