Длиной в неизвестность

Спустя неделю Юру выписали из больницы. Уже тогда, не почувствовав глубокой радости, Тору заподозрил неладное. Он навещал его каждый вечер, а дни проводил в университете. Несколько раз по пустякам ругался с матерью: сдерживать эмоции становилось всё сложнее, он чувствовал себя натянутой до треска струной, готовой разорваться даже от лёгкого прикосновения. Любой вопрос, заданный и с любовью, и с упрёком, заставлял Тору без злости выходить из себя. Он не ожидал, что побочные действия таблеток будут настолько мучительными. Усталость нарастала, выполнять рутинные дела с каждым днём становилось труднее. Эффект лекарства должен был проявиться через неделю, но неприятные симптомы только усиливались, превращая жизнь в ещё более страшный кошмар. Панические атаки не отступили, но теперь Тору будто наблюдал за происходящим со стороны: дрожь, сердцебиение и спутанность сознания воспринимались чужими — переживанием киногероя или им же написанного персонажа. Всё было не по-настоящему. Картонный мир приносил всё больше проблем и всё меньше радости.

Утро — будильник — занятие — рисование — вечер — ночь — сон — утро — будильник. Последовательность повторялась из раза в раз, и Тору всё меньше хотелось просыпаться в новом дне. Оставаться в старом было так же уныло: не происходило ничего интересного, а когда-то бывшее интересным померкло, мелькая на периферии отпечатком приятно-сладкого воспоминания. Не было смысла ложиться спать вовремя — выспаться не удавалось даже за десять часов. Не было смысла ложиться позже — глаза закрывались, а вялое тело размякало уже к одиннадцати часам. Не было смысла. Просто не было смысла.

Тору не понимал, как жизнь могла настолько измениться всего за неделю, но уже не помнил, действительно ли когда-то было иначе. Может быть, ему казалось, что он чувствует себя удовлетворённым? Печальным? Чувствует страх, за себя, за мать, за Юру? Чувствует? Ещё недавно он дрожал у дверей реанимации, рыдал, сидя под холодной водой, и обещал Юре сходить с ним на каток. Сейчас же Тору позорно для самого себя прятался от Юриного голоса, от его идей и патологической неусидчивости. Тору было до тошноты стыдно за своё поведение — или тошнило от таблеток? Ему хотелось, чтобы мир в одно мгновение замер и превратился в мусорное ведро из тел, неба и воздуха.

Каждый день, вставая с кровати, он повторял себе, что нужно ещё немного подождать, что таблетки не могут подействовать сразу, что мир действительно — да-да, просто посмотри на свои картины! — был другим, живым и податливым, миром с катком, новым годом и пиццей, миром с подступающей весной, цветением и случайно найденной любовью.

Тору всё понимал. И не дождался. Спустя две недели и три дня после начала лечения он, переступив через сомнения, пропустил таблетку. На следующий день пропустил вторую, потом — третью и четвёртую.

А потом мир постепенно снова стал чувствоваться. Не изменившийся, холодный и мёртвый мир. Краски вернулись, но ни одной — яркой и насыщенной. Мёртвые. Мёртвые. Мёртвые. Тору и сам был мёртвым. Наверняка был и не посмел бы сомневаться, если бы не некстати обострившиеся чувства.

«Что-то вроде синдрома отмены, — думал он, трясущимися от бессилия руками натягивая на голову свитер, — нужно подождать», — успокаивал себя, второй час отдыхая после мытья посуды.

Юра, наверное, что-то замечал, раз крутился рядом ещё более навязчиво, но почти тихо, будто боясь ещё больше пошатнуть и так шаткое «нечто». Тору хотелось одновременно оттолкнуть его — чуждой, больной и разбитой частью — и притянуть к себе — искренней, любящей и, наверное, настоящей. И Юра, этот смеющийся солнечный луч, вобравший в себя темноту смерти, позволял отталкивать и притягивать, двигался как йо-йо, податливо замолкал в самый подходящий момент, и вновь начинал говорить, когда мысли не давали Тору услышать собственный голос. Было больно, иногда — почти весело и всегда бесконечно стыдно за грубость, ложь и совершенно глупую апатию.

Ни разу Юра не произнёс излюбленного «Не грузись», ни разу не попросил взбодриться и ни разу не ушёл, разозлившись, даже тогда, когда, казалось, следовало по-настоящему разозлиться и уйти. Тору чувствовал себя понятым, нужным и мёртвым. Тору был нужен миру, но мир уже не был нужен ему — какая ирония.

Изредка Юра пытался развеселить, но всегда останавливался вовремя, будто чувствовал, что Тору становится физически больно от шуток и смеха. Досуг проходил уныло, а вскоре и вовсе перестал быть досугом, превратившись в каторгу без возможности сбежать.