Длиной в неизвестность

Тору слышал стучащее в горле сердце, ощущал, как напряжение сдавливает виски и непослушными руками набирал номер «Скорой».

Кадр за кадром смеялись позиции и сцены: люди в синем, неспешно заходящие в комнату, подхватывающие неподвижного Юру на носилки, кислородная маска, увешанная аппаратами машина, ревущая красно-синяя сирена, воющий страх и безнадёжно-отчаянное непонимание.

Почему смеющийся минуту назад Юра молчал, почему был бледным, почему дышал через маску, быстро, поверхностно и загнанно, как выпавший из гнезда новорождённый птенец? Почему врачи ничего не говорили, почему не отвечали на незаданные вопросы, почему Юра по-прежнему не приходил в себя и не рассказывал, как не волновался за Тору, когда, бросив всё, ехал к нему в мороз?

Тору чувствовал себя виноватым и готов был поверить в любого Бога, который пообещал бы открыть Юре глаза.

Тору не хотел становиться врачом, не хотел бесчувственно смотреть в угасающие глаза, общаться с уничтоженными смертью близкими, говорить монотонно и вяло, чтобы не сорваться на честность и искренность.

Юру везли по асфальту, по ступенькам и плиточному полу, колёса подпрыгивали на швах, мелко стучали и будто злились на его, Тору, провал. Злились на Бога и грозились вот-вот забрать последний вдох, оставить его под маской, незавершенным и спутанным, чтобы позволить вернуться и начать всё заново, уже без Богов и глупых друзей.

— Вы кем больному приходитесь? — едва не зевнув, спросил врач. В светлых глазах не плескалось даже смерти — всё выгорело, всё ушло, растащенное умершими и умирающими. Тору скривился, боясь увидеть в узких зрачках своё отражение.

— Всем, — полумолчаливо ответил он, затем одумался и сказал внятно-невнятное: «Друг. Лучший друг».

— Дальше нельзя, — его, не сопротивляющегося, не настаивающего и не пытающегося хотя бы сжать бледные пальцы в своих, легко остановили движением небрежно поднятой руки.

Должно быть, они подумали, что он в самом деле самый беспроблемный сопровождающий. Тору чувствовал себя растоптанным и грязным, и грязь эта была гораздо тяжелее, чем осевшая на Юриных джинсах пыль.

«Лучше бы ты просто сжёг мою постель, — подумал он, послушно садясь на холодный железный стул, — Боже, пожалуйста, вернись»

Юра скрылся за дверью реанимации, передав белым халатам хрупкую жизнь, висящую на ниточке прерывистого дыхания. Должно быть, они тоже однажды жалели о решении остаться в медицине. Может быть, жалели и сейчас, когда под их мозолистыми пальцами не-чужое сердце из последних сил карабкалось в жизнь.

Тору показалось, что в больничном воздухе до сих пор пахло терпким Юриным парфюмом. Он уронил голову на дрожащие колени и глубоко вдохнул, почувствовав, что его собственная жизнь висела на волоске от пристроившегося к ней острого лезвия гильотины.

Шаг двадцать первый. Пожалуйста, дыши — мне без тебя не взлететь

«Юмэ-кун, скажи, что я всё ещё сплю, — подумал Тору, открыв глаза, — скажи, что мне снова двенадцать и завтра я встречу Ойкаву-куна, когда приду в школу. Скажи, что этого нет. Скажи, что меня нет в медицине, а Юры нет в реанимации. Скажи, что мне снова двенадцать. Пожалуйста, Юмэ-кун. Скажи, что ты сейчас в порядке. Пожалуйста».

На часах было семь часов вечера. Сколько он проспал? Неужели подействовали таблетки? Сон был крепкий и совершенно пустой — настолько, что в нём не было даже пустоты. Тишина. Тишина и слышащийся из палат писк. Спина затекла, железный стул впился в ноги.

— Молодой человек, вас всё равно не пустят, — невысокая женщина — на вид ей было не больше пятидесяти — сочувственно на него посмотрела.

Шею ломило, мышцы дрожали в напряжении. Тору поднял голову, встречаясь взглядом с…Людмилой. На бейдже мелкими буквами читалось имя. Людмила.

— Мне нужно знать, — неуверенно начал он, не зная, что именно хочет спросить, — Кирсанов, Юрий Кирсанов, он в порядке?

«Конечно же нет, он не дышит сам, — пронеслось в его голове, — можешь не надеяться, что он выживет».

Тору дал себе пощёчину и едва не выругался, поняв, как глупо, должно быть, выглядел со стороны. Кто захочет помогать такому, как он? Проклятый неудачник.

— Ты бы хоть чаю выпил, Божечки, — Людмила вдруг перешла на «ты». Тору вдруг захотелось обнять замученную работой женщину, — иди домой. Если его переведут в палату, завтра придёшь навестить.

— Он умрёт? — перебив, спросил Тору.

— Глупости городишь, — вздохнула Людмила, покачав головой. Её жест был настолько по-советски искренним, что Тору почувствовал прилив ностальгии по месту, в котором никогда не был. — Учился бы лучше.

— Учусь, — не задумываясь кивнул Тору, — учусь.

— Вот и давай, нечего тут рассиживаться, — поторопила Людмила, — завтра, всё завтра.

А как до завтра дожить и не свести себя с ума, никто не сказал.

Людмила, покачиваясь, шла по длинному больничному коридору. Иногда рядом мелькали одетые в уютную домашнюю одежду пациенты. Шоркали тапочки. Слышались переменчиво радостные голоса. «А Юра там один, — думал Тору, — и ему там плохо».