Днепр – солдатская река

Емельянов зло шевельнул губами и с силой дёрнул осколок. Плоский, величиной с палец, с острыми рваными краями, он чем-то походил на наконечник стрелы, найденный в земле и наполовину соржавевший. Емельянов выплюнул его в лужу, помыл и протянул Фаткуллину.

– На, пулемётчик. Это тебе награда от личного состава Седьмой роты. Другой тебе не положено.

Бойцы засмеялись. Кто-то протянул свой индивидуальный пакет, кто-то фляжку с недопитым глотком спирта, чтобы продезинфецировать рану. Характер Фаткуллина в роте знали: с таким ранением он окоп не покинет. На плацдарме появился ещё один пулемёт. Радовался и старший лейтенант Нелюбин. Его радость была сродни радости председателя колхоза, которому в самый разгар сева, когда, казалось, провалены все сроки, прислали из МТС ещё один трактор. Старенький, ремонтный, но всё же таскающий плуг и бороны.

– Ну что, Фаткуллин, один выбрался? – спросил Нелюбин.

– Один, командир. Один. Москвина и ещё двоих пулемётчик срезал. Уже на бревне. Не доплыли. А остальных – на острове. К нам из батальонов прибилось несколько человек. Раненых много. Санитары их туда вытаскивали. А «лаптёжники» как зашли…

Нелюбин выслушал рассказ пулемётчика и осторожно спросил:

– Как рука? Болит? В санчасть пойдёшь? Или потерпишь?

– Командир, я в окоп пойду. Назначь мне второго номера, чтобы пулемёт перетаскивал. А стрелять я сам буду.

– Спасибо тебе, Фаткуллин…

А вечером, после артиллерийского налёта на деревню, на развилку дорог и рощицу, после того, как утих в деревне пожар и умолкли крики и стоны раненых, Нелюбин прикорнул в окопе артиллеристов. Его так и сморило внезапным сном. Так засыпал он после покоса, когда, уже по высокому солнцу, на терпении и упорстве, добивал последнюю закраину луга и, повесив на берёзу косу, валился в шалаше на охапку вяленой травы. Дело сделано, а теперь можно и поспать…

Проснулся он, может, через час, а может, позже. Проснулся от тишины и такого же тихого, размеренного разговора, доносившегося из соседней ячейки. Разговаривали двое. И в первые минуты он никак не мог уловить смысл разговора бойцов. Артиллеристы тоже спали. Уж они-то отработали сегодня на славу. Вон какая тишина стоит. Не спали только в соседнем окопе. Охранение несло свою службу.

– Скорее бы нас сменили, – донеслось оттуда.

Тянуло махорочным дымком. Уж как их немец в Днепре ни купал, а солдат табачок сухим сохранил. Вот теперь, среди тишины, потягивает родимую.

– Ротный говорил, что ночью…

– Да, два батальона – за несколько минут…

– Ну, им тоже досталось.

– Бьёмся, бьёмся, кишки один другому выпускаем, и конца-краю этому нет…

– Будет конец. Вот только доживём ли мы до него.

– А это да. Нас-то всё – вперёд, на прорыв, на убой…

– Штрафные, что ж…

– Так мы ж уже не штрафные. Разве что бывшие…

– Штрафные бывшими не бывают.

– А это да. А ну-ка, дай и мне потянуть.

– Ты ж только что свою скурил?

– Дай, дай. Твоя слаще. Вот доживём до победы, встренемся где-нибудь и будем вспоминать, как «сорок» в сыром окопе делили…

– Да… А у нас сейчас под зябь пашут. Грачи по пахоте ходят. Перед отлётом. Чёрные, среди блестящих пластов… Картина!

– Эх, Кузьма, не трави душу. У вас пашут… А у нас что, не пашут, что ли? Только кому вот пахать? Бабы одни остались в деревне. Да старики. Да дети малые. Вот тебе и картина…

А ты сволочь лютая! Сука косматая! Распроклятая война! Так проклинал он, командир Седьмой роты и бывший председатель колхоза старший лейтенант Кондратий Герасимович Нелюбин и этот окоп, и сырость октябрьской ночи, и овраг с изуродованными деревьями, и весь берег с его траншеями, кольями с колючей проволокой, с пулемётными и стрелковыми ячейками и со всем тем, что нагородила здесь война. Что ж ты нас третий год мытаришь? Что ж ты душу вытряхиваешь? Сколько ж можно? Какое ж на тебя надо терпение, чтобы вынести всё это?

Он сунул палец за голенище. Письмо лежало на месте. И письмо, и голенище были тёплыми. Отвыкшая от гуталина кирза загрубела, потеряла бравый уставной вид. Но всё же ни на что на свете он не променял бы сейчас свои видавшие виды, обтоптавшиеся и примятые по ноге и по походке ладные сапоги. Считай, совсем новые, полученные из обоза старшины сразу после боёв под Жиздрой и Хотынцом.

За эти два с лишним года войны Нелюбин научился довольствоваться тем, что достаточно солдату. И что касалось одежды и обувки. И что касалось еды. А когда случалась свободная минута, укутывался шинелью, втискивался в угол окопа и тут же засыпал. Спи, солдат, пока война без тебя обходится, жди приказа. Правда, с назначением на новую должность появились и новые обязанности – ответственность не только за свою жизнь и личную материальную часть, как то винтовка или автомат, пара запасных дисков, две-три гранаты и прочее небогатое хозяйство. Командир роты – это уже не Ванька-взводный. За тобой побольше сотни солдат, да ещё немалое хозяйство, не считая вооружения. Куда ни кинь, не меньше колхоза. Никак не меньше. А если учесть обстоятельства фронта…