Днепр – солдатская река

Пуля летела по лесу. Цели нигде не было. Но полёт её никогда не оставался бесцельным. Гул и сполохи передовой остались где-то позади. Однажды она облетела поле, уставленное скирдами соломы, и деревню, наполовину сожжённую, но наполовину всё же уцелевшую. Из печных труб струился дымок. И его запах, и сизоватый цвет, и то лёгкое струение, которое не имело ничего общего с тем, что привыкла видеть она каждый день и каждое утро, заставили её изменить полёт и ещё раз пронестись над десятком нетронутых огнём крыш. Война ушла из этой деревни, разбросав по окрестным полям и пригоркам груды искорёженного металла. Железо уже успело покрыться ржавчиной, и оно выглядело среди рыжих трав осени совсем не грозно, а скорее нелепо. Это была земля, территория, где она была уже чужой и ненужной. Пуля набрала высоту и нырнула в лес. Неужели она здесь не найдёт себе достойной цели? Неужели здесь люди уже забыли войну?

Глава шестнадцатая

Уже трое суток, день и ночь, поочерёдно сменяя друг друга через шесть часов, Воронцов, Радовский и Иванок сидели в засаде. Засаду устроили в том самом овражке, где Воронцов встретился с фуражиром Юнкерна. Но тот больше не появлялся. На четвёртый день, рано утром, Воронцова сменил Иванок.

– Саш, а может, он маршрут поменял? Ходит теперь спокойно по другой тропе. А мы его тут, в этом сыром овраге, караулим.

То, что человек Юнкерна сменил тропу, логике событий вполне поддавалось. Напоролись на Смерш. Значит, их пребывание уже обнаружено. Их ищут. Юнкерн ранен. Это – вторая причина для смены тропы и дополнительных мер предосторожности. И последнее – в тот раз, когда Воронцов подкараулил здесь Кличеню, тот тащил с собой два мешка продуктов. Возможно, тот поход в Андреенки был последним. Но это означает и другое: Юнкерн планировал перестрелку с патрулём Смерша. Воронцов понимал, что в его предположениях есть натяжка. Но если всё так и есть, то, значит, никакой перестрелки возле Шайковки не было. Юнкерн просто избавился от Владимира Максимовича. А ранение самого Юнкерна? А ещё два трупа? Но тут-то как раз всё ясно. Владимир Максимович стрелок хороший, да и человек осторожный. И, если он что-то заметил за Юнкерном, то наверняка держал пистолет под рукой. Эх, Владимир Максимович, Владимир Максимович…

– Ладно, через шесть часов за тобой придём, – успокоил Воронцов своего сменщика. – Поищем другую тропу. Если она есть.

– Сейчас в лесу след человека найти не так-то просто.

– След человека в лесу всегда найти непросто. Но он всегда остаётся. Ладно, Иванок, заступай. А я прилягу на полчаса.

Обычно Воронцов уходил отдыхать на хутор. Отсыпался там на сене. Но в этот раз решил сходить к Радовскому. Нужно было что-то предпринимать. Кличеня не появлялся. Возможно, там, в лесу, что-то изменилось. Радовский лучше знает повадки разведчиков и диверсантов «Чёрного тумана».

Через полчаса Иванок его разбудил. Воронцов продрог, лёжа на подстилке из лапника и отсыревшего моха. Но спал крепко, как научился спать в окопах. Полчаса крепкого сна вполне стоили беспокойного сна во всю ночь.

В ближнем ельнике перекликались сойки. Воронцов прислушался. Нет, в их перекличке не было ничего особенного, стая кочевала по территории своего обитания, кормилась, переговаривалась. Ветер шевелил вверху остатки листвы. Лес жил обычной своей жизнью.

– Нынче много орехов. – Иванок похлопал по белой сумке, сшитой из парашютного шёлка, лежавшей у него под головой. – Пока шёл сюда, набрал. Детей в Прудках угощу. Маме оставлю.

– А ты что, куда-то собираешься?

– Я ж тебе не раз говорил. Вместе с тобой. Пройдёшь переосвидетельствование, и – вместе. Туда… – И Иванок махнул рукой в сторону запада.

– Фронт – это тебе не пионерлагерь.

– А то я не знаю, что такое фронт, – хмыкнул Иванок и хрустнул орехом.

– Ты своей наковальней особо не стучи. За версту слыхать. Понял? И сумку листвой присыпь. Разведчик… Развесил парашют…

– Да я только попробовать. Смотри, какие хорошие нынче орехи! Полные, не червивые. Хочешь попробовать?

– Спасибо. По дороге наберу.

– Они под листьями. Под верхним слоем. Пощупаешь и сразу поймёшь, где лежат. – Глаза и всё лицо Иванка вдруг приняли иное выражение. Воронцов увидел перед собой не того юркого партизана и хладнокровного снайпера, каким знал его в недавнем прошлом, а деревенского мальчишку, чем-то похожего на него самого, Воронцова. Но не нынешнего, а того, прошлого, из, казалось, другой жизни, которая ушла в одно мгновение. Теперь, вспоминая и родное Подлесное, и разбросанные вдоль речки и по подгоричью дворы, и лица матери, сестёр и всей родни, он иногда пытался вспомнить себя тем, пятнадцатилетним, беззаботным. Но не мог. Ничего не получалось. Вспоминалось многое: и извивы просёлочных дорог, и мерцание разноцветных, отшлифованных песком голышей на переезде через речку, на быстрине, и запахи огорода и нагретого солнцем пригорка, который они гурьбой грели своими дрожащими от холода животами после купания, – только себя на том пригорке он представить не мог.