Дневник

Я качаю головой, не соглашаясь. Она видит это и молчит. Говорю о ее словаре, о новых словах, не «ахматовских»: скобарь, девка, дылда и проч.

Смеется – довольная.

Потом читает несколько своих вещей: «Из перламутра и агата…»[906] о среднеазиатской луне и что-то еще. Слушаю не вещи, а ее голос, звучащий в доме, где ее любили.

Читает прекрасные строки, где острая и злая формулировка:

Чужих мужей вернейшая подруга
И многих безутешная вдова[907]

.

Спрашиваю:

– Это не войдет в сборник?

– Конечно, нет.

– А я это получу?

– Нет.

– О, какая четкость!

Смеемся обе. Думаю все-таки, что рано или поздно – получу. Пьем чай с печальными бутербродами: черный хлеб и сыр (слава богу, что хоть сыр дома был!).

– У меня какая-то грандиозная память. Я все помню.

– Некоторые свои вещи я ненавижу.

– Недавно одна моя соседка, работает она монтером на заводе, говорит мне, что моими стихами увлекается какой-то кладовщик у них и считает стихи хорошими. Я спрашиваю, какие же стихи он читал, что ему так понравилось. Отвечает: «У тебя написано что-то производственное – о леснике!» Угадайте, о чем шла речь.

Я угадываю сразу:

– «Сероглазый король».

Она так поражена, что пару раз переспрашивает:

– Но как вы могли? Никто не угадывает! «Сероглазого короля» я ненавижу! Я нарочно в сборник вставила двустрочье, которое его портит: нарочно, из ненависти… Он волочится за мною, как рюкзак, мрачный и противный. Его ненавижу и еще «Сжала руки под темной вуалью…»[908]. Это меня преследует. Куда не пойду – всюду и «Сероглазый король», и «Сжала руки под темной вуалью…». Даже Вертинский поет «Сероглазого…». Когда я об этом узнала, поняла, что вещь кончена, что и мне конец в этой вещи…

– Не отрекайтесь от прошлого, Анна Андреевна…

– Я не отрекаюсь, я просто ненавижу то, что разлюбила.

– Как вам понравилась дама, что была у меня?

Сразу понимаю, что она будет «сглаживать».

– Очень милая.

– А что вы о ней подумали?

– Что она настоящая «петербургская дама».

– Да. Это стилизация. И неудачная.

– Она актриса? – спрашиваю я нарочно.

– Вот видите! Вам даже показалось, что она актриса. Вы ясно почувствовали игру, ненастоящее. Нет, это вдова психиатра Срезневского. Я знаю ее с детских лет. Она долго болела… психически. Я спасла ее с трудом. Теперь все прошло, выжила и поправилась, но…

Ахматова заботится о своей политической чистоте. Она боится. Она хочет, чтобы о ней думали как о благонадежнейшей. Она знает, что я знакома с Горским из Литиздата. Видимо, у писателей ей намекнули, что я «со связями». Она мне кажется сразу милой и немного забавной.

Ставлю ей шаляпинские пластинки – Сугубую Ектению, Верую, Покаяния двери[909], Ныне отпущаеши. Слушает замечательно. Потом говорит:

– Такой родится один раз в тысячу лет.

Потом поясняет:

– Я ведь его слышала всего один раз – в 1921-м, перед его отъездом за границу. Ни за что прежде не хотела слушать его, считала, что ходят на него только буржуи (ударение на и!) и говорят о нем только они, когда больше говорить не о чем! А в 1921-м меня заставили пойти, уговорил один человек, сказал, что нечего больше дурака валять. Я видела его в «Борисе». Один раз. Необыкновенно!

Несколько раз возвращаемся к поэме. Ее, кажется, очень интересуют мнения широкой публики. Ей, почти как девочке, нравится загадочность, окружающая и поэму, и ее.

– Поэма вызывает резко противоречивые толки. Одни находят ее слабой, неинтересной, непонятной, худшим из всего, что я написала. Другие, наоборот, видят в ней самое лучшее из моего творчества, предел, вершины его, любят поэму, цитируют ее, учат наизусть, пропагандируют, клянутся ею.

– Композитор Козловский[910] уже написал музыку к поэме. Он взял три части – Вступление, между прочим, – и написал: для симфонического оркестра и женского голоса. Для низкого женского голоса.

– Разве так я бы написала о Коле!! Я бы говорила о нем другими словами. Разве можно сказать о нем «гусарский корнет со стихами»… Я бы оскорбила его.

Упоминаю вскользь, и не акцентируя, имена, которые она знает, людей, которых знает она и знаю я.

– Евгений Иванович…

– Всеволод Рождественский…

– Аксель…

Реакции у нее скупые и словно испуганные.

О Замятине: «Я была дружна не только с ним, но и с Людмилой[911]…»

О Всеволоде: молчание.

Об Акселе: «Вы его знали?»

Прощаемся. Зовет к себе. Собирается скоро уехать на несколько дней в Москву. Благодарит – и в благодарности снова королева, холодная, вежливая и изысканная[912].

Декабрь, 10