Дневник, 1893–1909

13 марта. Захожу к прусскому генералу Вердеру, столь долго бывшего[649] в Петербурге и в качестве военного агента, и в должности германского посла, а теперь наезжающего[650] от времени до времени, чтобы посетить старых знакомых, и останавливающегося[651] в таких случаях по приглашению Государя в Зимнем дворце. Он собирался уезжать, когда его захватила подагра, и он уже несколько недель лежит недвижим, принимая целый день многочисленных посетителей и посетительниц.

14 марта. Среда. Витте передает, что идет речь о назначении министром народного просвещения генерала Ванновского, в особенности по тому соображению, что такое назначение будет приятно студентам и произведет некоторое умиротворение. Когда один из Михайловичей (я подозреваю, Александр) говорил с Витте в этом тоне, то он отвечал, что если преследуется такая цель, то проще взять Ковалевского, но что если хотеть серьезного кандидата, то он указал бы на Ливена, теперешнего управляющего Дворянским банком.[652] Ливен действительно по характеру и трудолюбию выходящий из ряду человек.

15 марта. Навещаю двух больных: Фриша и Дурново. Оба жалуются на климат, страдают горлом и заботятся об одном: как бы подольше поплавать, подкрепляя свое благоденствие на столь много выдерживающем течении всяких служебных выгод, удел чиновничьего класса составляющих.

Обедают у нас: великий князь Владимир Александрович (пользующийся некоторой свободой вследствие отсутствия супруги), княгиня А. С. Салтыкова, княгиня Куракина, австрийский посол Эренталь, Юсупов, Сабуров, Родзянко. Конечно, только и разговоров, что о Вяземском.

17 марта. Заседание в Департаменте законов. Рассматривается представление Ермолова о постановке государственных межевых знаков на землях, отводимых крестьянам в Сибири. Я заявляю, что принимаю это предложение как меру, идущую по пути, начертанному в прошлом году общим собранием Государственного совета, пути перехода к полному праву собственности. Ермолов отвечает, что он так и понимает свое представление. Я прошу все это поставить во главу журнала заседания.

19 марта. Понедельник. В общем собрании великий князь Михаил Николаевич читает высочайшее повеление о сделании Вяземскому высочайшего строгого выговора, объявленного приказом военного министра, за вмешательство в действия полиции при прекращении беспорядков на улице.[653]

После заседания великий князь приглашает меня к себе в кабинет и говорит следующее: «Представьте себе, что в городе говорят, что Вы меня подвинтили против Вяземского, тогда как помните, что Вы меня склоняли к умеренному взысканию». Я: «Меня это нисколько не удивляет. Мы живем в таком мире лжи, сплетен, клеветы». Великий князь: «А что Вы находите? Правильно ли я поступил, прочитав высочайшее повеление о Вяземском, сидя на кресле, а не стоя?» Я: «Действительно, чтение высочайшего повеления происходит стоя, но если бы Вы встали, то все присутствующие члены также должны бы были встать, а это придало бы заседанию особую торжественность, нисколько на этот раз не желательную. По моему мнению, лучше было бы, если [бы] это было прочитано государственным секретарем в обыкновенном порядке, что я ему, впрочем, и высказывал».

В это время вошел великий князь Владимир Александрович и, услыхав, что мы говорим о деле Вяземского и о неудовольствии в среде самого Совета за то, что приказом по армии оштрафован один из членов, великий князь стал высказывать справедливую в себе мысль, что на подобное неудовольствие правительство обращать внимания не должно. Отсюда перешел к слухам о назначении Ванновского; Государь категорически [высказывал] великому князю свое о том намерение, но великий князь всячески старался убедить его этого не делать. Главный его довод был тот, что Ванновский в бытность военным министром восстановил против себя всех лиц, ему подвластных. «Уж на что, — сказал великий князь, — мой начальник штаба (Бобриков) такой лисий хвост, что к каждому умеет подделаться, а и тот с Ванновским не мог справиться».