Дневник, 1893–1909

Встречаю здесь Н. Долгорукого, обер-церемониймейстера, царедворца до мозга костей. Поболтав с посолыпей, едем вдвоем в новый клуб, чтобы поговорить о современном положении. Долгорукий начинает вопросом: «Возможно ли было ожидать такого ореола последнему царствованию?» Я отвечаю, что не вижу ореола. Вся измельченная, разбитая в политические дребезги Европа была счастлива тем, что наибольшая в свете сила сосредоточивалась в руке человека, искренно желавшего мира, державшего слово и отличавшегося своим упрямством. Не стало этого человека, и Европу охватил панический страх, выразившийся похвальными кликами. Но вся эта Европа видела лишь ту сторону императорской фигуры, которая была обращена к ней. Что делалось и делается в самой России, для Европы и не совсем постижимо. Пускай только не будет войны, а как живут русские, как удовлетворяются их нравственные и материальные потребности — это для Европы безразлично; напротив, чем мы беднее, невежественнее, суевернее, тем для Европы приятнее. И вот почему самые похваления минувшему царствованию в Петербурге изображают чуть не эхо парижских и лондонских восклицаний. Я не слышал ни слова хвалы относительно мероприятий к устройству, улучшению русской жизни.

Долгорукий не замедлил со мной согласиться и перешел к усиленным похвалам молодому императору, его сдержанности, осторожности, такту, умению обращаться с людьми, точно так же он стал расхваливать и молодую императрицу, и вдовствующую, и усердие всех участвовавших в печальных церемониях, и почти что религиозную преданность народа к царю и т. д.

25 ноября. Пятница. Уезжаю в Рапти.

26 ноября. Суббота. Чудный день, охотимся облавой около дома. Разведение фазанов удалось.

27 ноября. Воскресенье. Возвращаюсь в Петербург вдвоем с Ауербахом, перебирая в подробности весь ход устройства Богословского рельсового завода[397].

Вечером заезжает Протасов-Бахметев, всегда преисполненный рассказов о своем управлении; своеобразность его недоконченных фраз, сопоставление событий, не имеющих ничего общего, опасение сказать что-либо не только резкое, но просто категорическое, делают его изложение на первый взгляд трудно понятным, но когда привыкнешь отгадывать, что скрывается под этой темнотой выражений, какой порядок вещей царит в этом будто бы благодеющем, а в действительности злодеющем ведомстве, то чувствуется, что небедному, хотя и вполне честному Протасову [не] совладать с этим нравственным хаосом. Какова, например, такая картина: в Николаевском институте[398] расхищено 95 тысяч рублей, и вся растрата произведена с письменного разрешения заведывающего этим учреждением почетного опекуна графа Делянова. Опекунский совет, рассматривая это дело, нашел, что виновны в такой растрате три лица: начальница института госпожа Шостак, которую нельзя подвергнуть возмещению убытков за старостью ее лет, директор заведения, который не может равным образом подлежать взысканию за множеством лежащих на нем обязанностей, и, наконец, почетный опекун Делянов, на которого денежное взыскание не может быть наложено потому, что взыскание в подобных случаях производится соразмерно получаемому обвиняемым содержанию, тогда как Делянов никакого содержания не получает и, следовательно, никакому взысканию подвергнут быть не может. Такое решение опекунского совета было представлено в августе месяце покойному Государю, который написал такую резолюцию: «Какое отвратительное безобразие! Пора положить этому конец».

Такова его оценка лица, которое в течение всего своего царствования [он] сохранил во главе народного просвещения!

Тот же Протасов рассказывает свой первый у императрицы доклад после смерти ее мужа. После естественных слез подписывается рескрипт какой-то институтской начальнице, а затем, поговорив о своем намерении не уезжать, а оставаться в Петербурге, императрица выражает неудовольствие за то, что Верховский, исправлявший в отсутствие Протасова обязанности главноуправляющего, не исполнил ее приказания определить в какой-то институт на казенный счет двух девочек, за которых хлопочут какие-то горничные.

С великим трудом Протасов объясняет, что в этот институт по его уставу могут быть определяемы лишь дочери лиц, состоявших на государственной службе, и обещает поместить этих детей в другой институт.

Управляющая заведениями чуть не 20 лет августейшая попечительница этого не знала!..