Дневник (1918-1919)

Но мне известно, что моя аграрная программа не удовлетворяет Н. союз, и на меня сыпались бы нарекания и с правой, и с левой стороны, а я этого совсем не хочу, я не боевой человек и ни к какой борьбе не способен по натуре.

21 октября

Очевидно, этот мой разговор стал известен Д.И. Дорошенко и Бутенко, потому что они сказали Лизогубу, что Н. союз уговаривал меня не отказываться, и теперь я, наверное, приму портфель. Лизогуб прислал сегодня за мной своего чиновника и когда я приехал, то сказал мне, что он слышал от Дорошенко и Бутенко, что я соглашаюсь взять портфель. Я ответил, что никому своего согласия не давал, но охотно пошел бы в кабинет, если бы он состоял из моих единомышленников, чтобы мне не пришлось вести в кабинете борьбы, потому что у меня нет для того ни сил, ни здоровья, а в кабинет, в состав которого входят люди, подписавшие известную записку, я пойти решительно не могу. Он начал доказывать, что та записка появилась случайно, что с ней правительство не соглашается, и на совещании решено было ее не давать в газеты, но Гутник дал ее в «Киевскую мысль», и заявил, что он считает уже кабинет несуществующим, когда одних министров пускают к гетману, а других — нет. В кабинет из подписавших записку входят только Ржепецкий, Гербель и Завадский, а остальные все — люди, с которыми можно работать: Лотоцкий, Стебницкий, Славинский, Дорошенко, Бутенко, Любинский. Портфель юстиции, наверное, будет отдан какому-нибудь сенатору из украинцев, возможно, что Вязлову.

— Но Рогоза, — говорю, — остается, и вместо Гутника вы берете какого-то Меринга^{381}, как говорят, по рекомендации «Протофиса»; при таком составе кабинета придется вести борьбу изнутри, а я на борьбу не способен и решительно отказываюсь от портфеля.

Сегодня забежал ко мне В.К.Винниченко и тоже начал уговаривать меня не отказываться, но я решительно отказался по тем же причинам, потому что я действительно чувствую себя совсем больным от всех этих волнений.

22 октября

Вчера на «понедельнике» у меня собралась масса народа, и каждый меня уговаривал, чтобы я не отказывался от портфеля, и я просил всех не говорить об этом, потому что я не ребенок и понимаю важность дела и сделал это, хорошо обдумав. На аграрную реформу надо самое меньшее год времени, а через месяц — через два из демократических кругов начнутся нарекания, что я ничего не сделал. Н. союз будет тогда говорить, что я не его кандидат, меня выставил как крупноземельного помещика «Протофис», потому что предложение вступить в кабинет сделал мне Лизогуб помимо Н. союза. Моя же программа не удовлетворит ни левых, ни правых, и у меня не будет поддержки ни от кого, даже в самом кабинете, а сама работа по реформе требует колоссального напряжения, мое же здоровье в таком состоянии, что нервы мои не выдержат этого, и в конце концов я только оскандалюсь и выйду из кабинета, ничего не сделав.

Позже всех пришли Никовский и Винниченко, которые от Н. союза ведут переговоры с немцами о составе кабинета и начали снова меня уговаривать. Винниченко, услышав от меня решительный протест, повысил голос и стал упрекать меня в отсутствии патриотизма и т.д. Этот тон так разволновал меня, что у меня помутилось в голове, и я моментально впал в такое исступление, что начал кричать на него, чтобы он отцепился от меня, потому что я сейчас абсолютно ненормальный человек; и действительно, когда у меня болит, то я теряю всякое самообладание, а когда приду в себя, то начинаются угрызения совести за такое поведение. Так было и вчера: я чуть не до рассвета не спал и все мучился тем, что я без всякой нужды накричал на Винниченко.

Но сегодня я уже успокоился и рад, что меня уже никто не будет уговаривать, и мне не придется пережить того позора, стыда, который упал бы на мое имя, если бы я пошел в кабинет и, ничего там не сделав, должен был бы из него выйти.

Характерно, что эсдек В.В.Садовский уговаривал меня взять портфель из-за того, что я проводил бы аграрную программу, которая по его мнению, самая рациональная. Я ответил на это словами какого-то героя Успенского: