Дневник (1918-1919)

Власть в этом местечке, — командир какого-то повстанческого отряда, — охотно дал нам пропуска и даже пригласил нас остаться на обед. Хотя для многих перспектива эта и была заманчивая, но большинство, особенно женщины, отвергли ее, и мы поехали. Мотивов к этому было много, но главными были те обстоятельства, при которых мы застали эту власть, и то общее впечатление, под которым мы находились в этом местечке. Во-первых, узнали, что командир отряда получил от командира деникинской военной части, которая тогда как раз вошла в с. Гуровщину, письмо, в котором тот просил как можно быстрее ответить, какое именно отношение у повстанцев к представителям Доброармии.

Уже одно это обеспокоило нас, потому что нам не хотелось находиться в тех местах, где могут возникнуть какие-то вооруженные выяснения отношений. Во-вторых, окружающая обстановка, в которой мы оказались — местечко, половина домов опустевшие, с заколоченными окнами. В местечке самая активная часть жителей — евреи, — покинув свои дома, бежали, оставив на произвол судьбы свои владения, только наскоро забив окна и двери дощечками. Хотя никаких рассказов о погромах и убийствах мы не слышали, но целые полместечка пустых домов досадное производили впечатление. Комендатура размещалась в одном из покинутых домов, очевидно, какого-то врача, потому что на полках и столах много разных медицинских книг лежало.

Странно видеть, как хозяйничают люди в доме, где нет хозяина. Все, что попадает под руки, не имеет в их глазах никакой ценности. Каждая вещь, к которой хозяин относился бережно, теперь используется совсем не для того, для чего она предназначена… Странно было бы, если бы мы согласились дольше оставаться, да еще и обедать!

Нет, уезжаем и поскорее! На дворе уже слышался шум: это по приказу коменданта казаки остановили две проезжие подводы и укладывают в них наши вещи. Мужики протестуют, но не очень, потому что, видимо, знают, что из этого может выйти… Чтобы было нам мягче, казаки устилают повозки подушками, которые кто-то из них щедро, но не их владелец, вынес из соседнего дома. Грязные, полинявшие, с пятнами, подушки, без наволочек, совсем не подходят к крестьянскому возу. Я это доказываю усердному казаку, но он не понимает ни моих слов, ни той невысказанной мысли, которая за ними кроется, и доброжелательно, но насильно кладет под меня подушку. Уселись и поехали, попрощавшись с комендантом и его помощником.

По дороге наш поводырь-казак рассказывает о том, как бились они, то есть их отряд, с коммунистами.

Все места, по которым мы едем, для него полны воспоминаний, еще совсем свежих и ярких, как свежая еще земля в наскоро сделанных окопах то там, то там видных. Вот здесь — высокая могила, где стоял пулемет коммунистов, и которую приступом должны были брать казаки.

Мельница стоит разбитая пушками: в ней был, — говорит казак, — у коммунистов дозор…

Долго мы ехали. Собственно, ехать не все время приходилось. Иногда песчаные дороги заставляли слезать с воза и идти по кромке, где трава растет. И лошадям легче, и тело не так немеет, когда сам медленно идешь, и тебя не обдает тем песком и пылью, которая поднимается за колесами, которые режут, как плуг, сухую, сыпучую землю дороги… Проходим так не одно село, и везде то же самое. Интересуются проезжающими и все с одними вопросами. Аж надоели они…

Заколоченные окна в еврейских домах, опустошенные усадьбы, в которых хозяйничают, как воробьи в просе, сельские дети. Возле местечка Рожнова разлеглась на версту вдоль дороги, по обе стороны, еврейская колония. Так же, как в местечке — заброшенные дома с заколоченными окнами и дверями. Никого не видно во дворах, все хозяйственные постройки обшарпанные, разрушенные, хотя, очевидно, не погромом, а временем, то есть естественным. закономерным ходом вещей, которому не очень усердно, наверное, сопротивлялись владельцы…

В одной усадьбе видел старых-престарых еврейку и еврея: не захотели бежать с насиженного места. Или, может, не смогли. Буря прошла, не задев их. И вот сидят они на завалинке против солнца, одни на всю колонию, да и на всю околицу, представители своего народа.