Дневник (1918-1919)

И вот тут-то и начались все наши несчастья. Вся площадь перед думой была уже с утра заполнена народом, который в разговорах, малыми группами будто ожидал от думы ответов на свои тревожные вопросы. Весь майдан представлял собой бушующее море, и нельзя было там разглядеть никакого определенного настроения. Но как только появился на балконе думы московский флаг, то весь майдан зашевелился; с разных его концов начались движения в двух направлениях. На сторону украинского флага двинулась украинская масса людей, а на сторону московского — московская. Те и другие под свои знамена. Было что-то тревожное в этом размещении под флагами. Это все почувствовали и в думе, и на думском майдане.

Я стоял на балконе между самими флагами и присматривался к морю голов, к сотням глаз, направленных на флаги. Все что-то кричали, делали знаки руками, но совершенно противоположные возгласы, противоположные желания. Чувства достигли своей кульминационной точки, и видно было, что, пока там что-то еще будет, а тут вот, на майдане, люди подерутся между собой. Справа от меня, в углу балкона стоял галицкий солдат с пулеметом на маленьких колесиках и тоже с беспокойством смотрел на толпу. Я с ним и раньше уже обменялся несколькими словами, а теперь спросил:

— А можно немного пострелять, может, как-то успокоятся?

Вместо ответа солдат наклонился небрежно над пулеметом, и в тот же миг машина затряслась, как от сухого кашля, выплевывая клубочки дыма в небо, в сторону Царского сада и Печерского. Толпа на площади встрепенулась, а потом затихла и как будто действительно немного пришла в себя.

Но только на минуту. Со стороны Бессарабки послышались какие-то крики, началась суета, и через минуту толпа на Крещатике расступилась, давая дорогу живописно одетым всадникам, которые расчищали путь конному полку Запорожского корпуса. За ним на площадь начала выходить и основная масса конницы. Подъехала и стала. Передовые конники вернулись назад, о чем-то поговорили со старшиной, а через минуту мгновенно подскочили к балкону думы и стали требовать, чтобы им сбросили московский флаг. Услышав требование конников, пулеметчик бросился отвязывать этот флаг. Очень быстро флаг был отвязан от каменных перил балкона и в мгновение ока оказался в руках всадников. Те с театральной торжественностью подвезли его к своему полку и положили под ноги лошадей старшин. За ревом возгласов радости и возмущения, который загремел на майдане, ничего нельзя было разобрать. Я в смятении ушел с балкона в здание и там увидел полную растерянность на лицах галицких командиров.

Из всех, кого я наблюдал в здании городской думы, самое лучшее впечатление своим спокойствием и пониманием своей ответственности в эту тревожную минуту произвел на меня галицкий подстаршина с длинной гибкой палочкой в руках, которой он все время пощелкивал. Он деловито что-то приказывал отдельным группам воинов, и по тому, как это энергично и быстро выполнялось, видно было, что дисциплина в галицкой армии была при тех обстоятельствах просто невероятная. Я еще утром несколько раз встречался в коридорах думы с этим подстаршиной, несколько раз разговаривал с ним, а теперь, проходя в каком-то подавленном настроении коридорами думы, я как будто успокоился, когда увидел, как он переводил на боевое положение думский дом, как он расставлял возле окон пулеметы, как приказывал сносить с площади, за думой, все сложенное там в беспорядке оружие, — трофеи их входа в нашу столицу.

«Через Киев ведет путь во Львов!» В этом были убеждены все галицкие воины, как один…

Когда изнуренный нервным напряжением и силой разных впечатлений, вырвавшись, наконец, из того омута, что кипел в здании думы, направился я домой, сразу вверх, а потом налево по Владимирской улице, то заметил, что уже вечерело. Людей везде было мало, особенно на дальних от думы улицах. Переходя Фундуклеевскую улицу, я вдруг остановился, вырванный из моей задумчивости дальними выстрелами и пулеметов, и ружей. Растерянно постояв немного, я уже по Фундуклеевской улице повернул вниз к Крещатику. Издалека было видно, как с Крещатика в панике бежали люди и сразу же успокаивались, выскочив на Фундуклеевскую. Стрельба не переставала, превращаясь иногда в непрерывный шум. Как будто где-то далеко лягушки стрекочут или мелкий-мелкий дождь бьет по железной крыше. На улице никто ничего не понимал, никто ничего не знал. Все говорили только, что как будто бой какой-то идет на Царской площади или на Александровской улице. Но все бежали, чувствуя что-то неладное…