Дневник (1918-1919)

Часов так около 10-11 в конце концов приехал в думу полковник Микитка^{441} с несколькими старшинами, но на все вопросы, к нему обращенные, отвечал, что он ничего не знает, и все не от него зависит, а только от коменданта группы, ген. Кравса^{442}, который должен вскоре приехать по железной дороге. Между тем положение становилось все беспокойнее: уже по Крещатику и по Фундуклеевской, до самого железнодорожного вокзала, начали ездить доброармейские конники, некоторые в гражданской одежде, в штанах навыпуск, и их цветами и возгласами встречало русское общество. По тому, как нагло они разъезжали между расставленными по городу галицкими военными отрядами, как они везде находили своих знакомых и о чем-то с ними говорили, видно было хорошо, что творится что-то такое, что до добра не доведет. И это все на глазах армии, которая заняла город и вроде бы относится к этому серьезно.

Украинская общественность заволновалась. В украинском клубе на Владимирской улице собралось много людей и все растерянно говорили, вздыхали и ждали от нас, «отцов города», какой-то решительной акции для выяснения положения. В этих разговорах впервые кто-то, кажется Стасюк, бросил в сторону галицкого командования страшное слово «зрада»…

В думе перед тем решили от имени города просить деникинское войско не выходить за пределы Печерского, чтобы не вызвать возможных вооруженных столкновений. В состав делегации выбрали мэра Рябцова и меня. Я рассказал об этом в украинском клубе, просил успокоиться, уверяя, что все обойдется хорошо. Разведав, какие настроения у деникинцев, я и Рябцов должны были потом ехать на вокзал встречать ген. Кравса и с ним выяснить ситуацию и предотвратить возможный конфликт.

Когда через каких-то полчаса я и Рябцов подъехали на городском автомобиле к Никольским воротам Печерской крепости, то увидели, что еще более тревожное настроение царит среди здешнего люда. Везде, уже даже за пределами самой крепости, в направлении Александровской улицы, медленно продвигались по улицам и садам группы вооруженных пулеметами доброармейцев, очевидно, для того, чтобы захватить город. Везде нас останавливали вооруженные доброармейцы, с подозрением осматривали и только после наших объяснений, кто мы и зачем едем, пускали дальше. Наконец, доехали мы до Печерской гимназии. В большом беспорядке расположилось здесь на площади войско, которое в основном состояло из офицеров, лишь кое-где видно было солдат, кое-как одетых, очевидно, уже не добровольцев, а насильно мобилизованных. У ворот гимназии встретили мы довольно большую группу молодых офицеров, небритых, неумытых и, как мне показалось, немного навеселе, пререкающихся со старшиной, сотником галицкой армии, в австрийской униформе, чистенько выбритым, который всем своим видом сильно отличался от них. Он, приехав сюда верхом по поручению полк. Микитки, дал кому-то из офицеров подержать своего коня. Но когда он вышел из штаба на улицу, то ни коня, ни того, кому коня дал, не нашел. Сотник, как видно, просто не мог примириться с кражей, то ругаясь, то умоляя, уговаривал их вернуть ему коня, а они, нахально смеясь, уверяли, что не знают, куда конь делся. Наш приезд прекратил эту сцену. Я и Рябцов обратились к офицерам с просьбой провести нас к коменданту части, которая заняла Печерское, чтобы с ним лично переговорить. Пока кто-то из офицеров ходил сообщать о нашем приезде, у нас завязался разговор с другими о цели нашего приезда. Что за людишки были те офицеры, то видно было хотя бы из того, что один из них не выдержал моего украинского языка и посоветовал перейти на язык «общерусский», так как, мол, он уже сыт по горло «этой собачьей мовой». Я уже успел из всего, что увидел и услышал, и хотя бы даже по той краже коня у посланца, у лица неприкосновенного, убедиться, с кем имею дело, и поэтому не очень волновался. Я только, насколько мог, спокойным тоном заметил ему, что с таким его воспитанием и пониманием уважения к представителям города он далеко не пойдет. Но здесь они все были одинаковы и вместо того, чтобы сдержать своего товарища, все они резко напали на меня за мой якобы повышенный тон в разговоре с ними, совсем не обращая внимания на обидные слова их коллеги. Каким бы спокойным и сдержанным ни был Рябцов, но этот факт вывел и его из равновесия, и он, сам русский, родом из Москвы, выступил в мою защиту, как патриот, который понимает и другой патриотизм. Он заметил, что некультурно в столице Украины так относиться к украинскому языку.

Действительно, ему это было неприятно, и он не только на обратном пути в Думу, но и много раз позже с возмущением вспоминал наши тогдашние приключения.