Дневник (1918-1919)

Так проходил день за днем, а в том деле, по которому мы приехали, вроде ничего и не делалось. Так оно, конечно, внешне выглядело, но, как нам рассказывали наши украинские знакомые, а больше всего Черныш, все время наверху шли споры. Как я уже упоминал, инициативу в деле переговоров с нами проявил ген. Слащев, который теперь был почему-то изолирован и чуть ли не под каким-то арестом. Почему Слащев?.. Кажется, что с ним связаны были какие-то круги людей, родом с Украины, оказавшихся в переменчивом ходе событий на Дону. При Деникине они сидели тихо, потому что социальными интересами они связаны были с монархией и с Дона и Кубани от Доброармии ждали спасения. Но впоследствии, то ли сведения об украинской борьбе, или, может, разочарование в реставрации монархии, заставило их все же вспомнить, что они украинцы. Как именно началось сплочение их, и в каких оно формах происходило, трудно мне сказать. Наверное, наибольшую роль в их ментальности сыграла неудача деникинской политики. Ведь это была не реставрация старого режима, а настоящий бандитизм, который прикрывался какой-то «черносотенной» идеологией, и «армия обиженных офицеров», как называл деникинцев наш выдающийся военный деятель ген. Юнаков, до войны профессор военной истории Российской академии Ген. штаба, никому уже из интеллигентных людей не импонировала. А их собралось вольно или невольно таки порядочно, и причем преимущественно с Украины. Если в самой армии было довольно много людей-фронтовиков из Московии родом, то молодежь поставлялась из разных юнкерских школ и кадетских корпусов только с Украины. Это был украинский элемент из помещичьих семей и семей чиновников. Революционная масса, ненавистная им, грозила тем, что она была украинская; украинское же село изгнало их из разных имений, поделив их землю. Для этих людей революция — это в первую очередь бунт тех «своих», «здешних», полуинтеллигентных сельских учителей, бухгалтеров, фельдшеров, телеграфистов, которыми они в долгие и хорошие для них времена если не брезговали, то во всяком случае никого из них за свой стол не посадили бы… Что по всей огромной империи такое происходило, им это до сознания не доходило — они видели, слышали и жили надеждами ближайших окрестностей и потому-то при гетмане, пылая местью, шли в карательные отряды, а при Деникине — в полицию, чтобы отомстить, чтобы что-то еще успеть отобрать, реализовать что-то на еще более черный день. Ну, а теперь — конец уже всему был виден. Политика Деникина и его окружения провалилась, и он, и его идейные друзья были уже где-то за границей. Не слышал я ни разу упоминания ни о Шульгине, ни о Савенко^{495}, ни о ген. Драгомирове^{496}, сыне знаменитого, выдающегося отца. Все они выехали. И вот подняла голову украинская стихия. Появились Леонтовичи, Черныши, Котляревские, Барбовичи, Киреи; начали думать о спасении хотя бы того, что удастся спасти. Началась «украинизация», но вяло, с трениями и скрипом.

Черныш все забегал к нам и говорил, чтобы мы не беспокоились и еще немного подождали, потому что мы уже томились и серьезно думали о возвращении домой, тем более, что нас доброжелательные люди предупреждали, что дела на фронте не очень надежно обстоят…