Дневник (1918-1919)

Уже две недели сижу я на «Чайке» и чувствую себя прекрасно, хотя удобств здесь, или т.н. комфорта, очень мало: помещение не совсем удобное, стены тоненькие и все слышно, что говорится и делается в соседнем номере, даже скрип кровати слышен, что порой раздражает, и это отгоняет сон; еда очень плохая и очень дорогая, потому что сторож, который кормит нас всех, халтурит, чтобы разбогатеть. Погода плохая — холодная, дождливая, купаться редко случается, но есть здесь одна для меня радость это — городки. Издавна я люблю этот спорт, и здесь есть возможность насладиться им вволю, ибо на песке можно играть и после дождя. Почти каждый день приходит на «Чайку» поиграть в городки В. Кириллович, к нам присоединяется С.Васильченко^{295}, В.К.Королив, Н.Шаповал и еще кто-нибудь из жителей «Чайки», и мы до упаду играем в эту древнюю украинскую игру. Винниченко страшно азартный игрок и отдается игре всей душой, со всей своей страстью; правда, с таким же азартом он играет и в «фильки» и вообще он все делает с азартом, со страстностью, а не как подёнщик. Так же он и пишет, так же занимается партийной работой, а еще горячее, еще азартнее отдавался он политической государственной работе, когда был премьер-министром; он тогда работал до изнеможения, до полного расстройства нервов, потому что приходилось бороться со всеми неблагоприятными обстоятельствами, а больше всего с бестолковой политикой эсеров, которых поддерживал такой авторитетный влиятельный человек как Грушевский. Еще задолго до большевистского нападения я убеждал Винниченко оставить политическую работу и отойти в сторону, вернувшись к писательству, потому что все равно эсеровско-большевистское течение снесет его, а может, и зальет; наконец перед самым нападением большевиков, он должен был бросить политическую работу под напором эсеров, и таким образом премьерство перешло в руки Голубовича, который навеки опозорился со своим кабинетом министров. Когда наше правительство вернулось из Житомира, с немцами, то Викул^{296}, Левко, Садовский и еще некоторые социал-демократы, видя неизбежность социальной реакции, настаивали, чтобы их фракция перешла в оппозицию к правительству и чтобы Порш и Ткаченко вышли из кабинета, чтобы не быть участниками этой реакции, но эти господа, дорвавшись к власти, вцепились в нее руками и ногами и убедили большинство членов своей партии, что социал-демократы должны-таки быть в кабинете, чтобы не допустить реакции, а Левка и К^о заподозрили в контрреволюционности; тогда Левко с несколькими членами — Ковенко, Ковальский^{297}, Гермайзе^{298} и Еремиев^{299} — демонстративно вышли из социалистической демократической фракции Малой Рады, за что на них напал, как на предателей, Грушевский, говоря, что они хотят выйти из Центральной Рады чистыми с красным флагом в руках.

Теперь, во время судебного процесса по делу об аресте или похищении Доброго, ярко проявилось, насколько были правы Садовский, Викул, Левко и другие социал-демократы «контрреволюционеры», когда требовали отозвать из кабинета членов своей партии, чтобы обвинения в реакции не пали и на пролетарскую партию. Они тогда и не подозревали и не представляли себе, что кабинет будут обвинять не только в реакционности, но и в мошенничестве, взяточничестве, воровстве не только народных денег, а еще и в «похищение» банкира, как будто какая-то дикарская Зелимханская банда или итальянская «каморра». Неизвестно, как и чем будет оправдываться главный организатор похищения Доброго, министр внутренних дел Ткаченко, потому что его еще не нашли, а Голубович сначала пробовал отбрехиваться, но так неловко, так по-мальчишески, что нахал-прокурор немец в раздражении допустил такие выражения: «Вы лжете так, что стены суда дрожат» или — «вы на самом деле такой глупый, или только прикидываетесь дурачком!?» А когда Голубовичу не удалось отбрехаться, то он признался в том, что знал о похищении Доброго и стал просить у суда «не справедливости, а снисхождения». Это поведение Голубовича на суде так всех возмутило, что никто теперь без презрения и вспомнить не может это ничтожество, эту паскуду. Вместо того, чтобы с достоинством заявить, что он не признает над собой немецкого суда, и отказаться отвечать, или хотя бы запротестовать тогда, когда прокурор начал говорит ему грубости, заметив, что это не немецкая казарма, а суд, где нужно вести себя деликатнее с подсудимыми, Голубович, боясь наказания, начал униженно, как школьник, или как мелкий воришка, просить «снисхождения», чем опозорил себя и эсеровский кабинет на веки вечные.

1 августа