Дневник 1939-1945

Я с наслаждением изучаю волнения смешанных кровей в душе Б. де Жувенеля. Каждую минуту он поочередно то еврей, то француз. То он вспоминает, что он французский дворянин и презрительно отзывается о демократии и 89-м годе, но не может решиться и окончательно осудить режим. Будучи в ППФ, он воздерживался от связей с радикалами. И Бог знает, какую такую роль он играл в партии, если посмотреть с этой точки зрения. Кто в партии не состоял на секретной или же государственной службе у радикалов? То он вспоминает свою еврейку-мать, и вот уже он весь дрожит перед угрозой антисемитизма. В его поведении есть много той слишком легкой фамильярности, того плохо сдерживаемого любопытства, той рабской почтительности, которые свойственны евреям. Поистине еврейская сущность обволакивает сущность арийскую. Последняя проявляется лишь тогда, когда он оказывается лицом к лицу с евреями и, глядя

1 Анри де Жувенель (1876-1935) - французский политический деятель и публицист, главный редактор "Матен", сенатор.

на них, судит о своих недостатках. Так же и Пруст. И сами евреи, даже чистокровные.

Когда присмотришься повнимательней к его жизни и характеру, видишь, что отныне парижское общество заслуживает того, чтобы его называли иудео-париж-ским. Словно избалованный ребенок, он блуждает в гуще политики и светской жизни. Безусловно, его слегка грубоватые манеры неотесанного интеллектуала нравятся далеко не всем, и сами журналисты считают его ум поверхностным, талант бесприютным, мысли беспорядочными. И никто даже краем глаза не взглянул на его скверные романы. В общем и целом его оценили, как он того и заслуживает. Но в политике у него есть свои лазейки, и он может резвиться на окраинах.

Он нравится женщинам. У него неярко выраженный тип. (Как-то раз поздно вечером на улице он смотрится в зеркало и говорит мне: "В одиннадцать вечера я похож на старую еврейку"). Он темпераментный и хороший любовник, говорит мне Николь, которая при всем ее антисемитизме всегда рада возможности залучить его к себе в постель. Его нынешняя любовница Поль де Бомон хороша собой, но глупа, как пробка. Какие красивые глаза, красивая кожа вокруг глаз. Красивые зубы. Великолепно одета, недурно сложена. Глупа, конечно же, как все остальные.

Единственная женщина, которой он якобы был сильно увлечен, как сам утверждает, это одна американка, наполовину еврейка, которую я нахожу совершенно заурядной и ничем не примечательной, развязной и немного циничной. Она его бросила и теперь живет с Хемингуэем, что вынуждает меня иметь невысокое мнение о последнем. Но можно ли судить о мужчинах по их женщинам? (...)

В сущности, женщины сами показывают, что это за человек. Почему я с ним вижусь? Потому что он меня пРеследует. Моими единственными "друзьями" были ^Ди, которые мне звонили, меня преследовали: Арагон, Берль, он. Арагон, следовательно, должен быть евреем.

Есть в нем эта очевидная смесь ума и изящества, которая завораживает меня минут пять, при случае. В сущности, я точно такой же, только лучше. Стендаль, Бодлер, должно быть, тоже отличались снисходительностью.

В глубине души я не могу не думать, что я великий непризнанный писатель, который ждет своего часа. Все неудачники думают, что они Стендали: их читатели ждут их сорок лет и более. Но Стендаль был признан своими современниками, Мериме, Бальзаком, Ламартином. А я? Баррес, Клодель во мне, похоже, сомневаются. Моррас слишком на меня сердит, чтобы его мнение принимать в расчет. Жид поведал Мальро, что он находит превосходной мою "Комедию Шарльруа", но что до всего остального... Наверно, это моя единственная книга. Я полагаю, однако, что "Вопроша-ние" довольно сильная вещь. Остальное - рассыпанный, растраченный понапрасну талант или же вдруг замечательное отсутствие таланта среди отдельных его проявлений.

Чего мне не хватает? Слишком умен, мало артистичен. На полпути между двумя-тремя возможностями, двумя-тремя жанрами. Я перепробовал почти все жанры, я не достиг завершенности ни в одном. Я ленив, слаб, рассеян. Не слишком одержим самим собой, своим внутренним миром, своими химерами, чтобы быть романистом. Я беспрестанно думаю о себе, но как о персонаже, за которым я наблюдаю извне, фигуре, к которой прилагаю свои размышления о психологии, морали и истории.

Я не написал почти ни одной интимной страницы, которые, например, можно встретить у Рильке. Моя точка зрения, в конечном итоге, точка зрения журналиста.

Я мог бы написать беспощадную новеллу о Бертране. Взяв его за прототипа, но превратив в романного персонажа, наделив этим неощутимым и невыразимым характером призрака? Нет.

Знаю, что мое творчество умрет вместе со мной, что оно умирает раньше меня. И что же? К чему все это? Зачем продолжать? Если бы я молчал, то добился бы, по-видимому, гораздо большей внутренней правдивости, большего напряжения. Я сомкну уста, и душа моя сосредоточится, соберется. Из-за того, что я не буду кем-то особенным, во мне что-то произойдет. Возможно, я стану вместилищем духа, где найдет завершение крупица божественного.