Дневник

18 фев. <…> В «Огоньке» в воспоминаниях Конева снова апология Сталина.^[15] Но какой же все-таки бездарный журнал «Огонек»! Ни грамма таланта! Это свойственно всем изданиям Сафроновско-Алексеевско-Кочетовской компании, сумевшей захватить массу изданий и власть в писательских организациях, но не обладающей в своих рядах талантами. А ведь даже в царской России в лагере «реакции» были крупные таланты: К.Леонтьев, тот же Катков, Суворин, Розанов, Меншиков <правильно: Меньшиков> и другие.^[16] А тут — никого, хоть шаром покати.

19 фев. <…> Ирина Белогородская, об аресте которой сообщал «Г<олос> А<мерики>», это оказывается та самая сводная сестра Ларисы Даниэль, которая еще в августе забыла в такси 50 копий воззвания в защиту Марченко, о чем тогда рассказывали, и сидит она с тех пор. Ей дали год ИТЛ с зачетом тюрьмы.^[17] А суд над математиком Бурмистровичем, хранившим сочинения Синявского и Даниэля, отложен.^[18]

27 фев. Уже пять дней в Москве.

<…> В понедельник я перебрался к приехавшему с дачи Юре <Трифонову>. <…>

Эти дни москвичи читают и комментируют статью пяти авторов в №3 «Коммуниста» с откровенной реабилитацией Сталина <…> Вчера (во вторник) был вечером у Гариных.^[19] <…> Сегодня встреча с Р.А.Медведевым. Он поседел и другой: более пессимистичен и даже ждет возможных репрессий. Его брата Жореса (биолога) уволили на днях с работы.^[20] <…>

1 марта. Еще в Москве. Взял билет на 4-е. <…>

Был вчера на ул. Грицевец.^[21] Они живут хорошо. Оставил им триста до середины мая. Хотят на лето ехать снова в Эстонию. Чувствую я все-таки там себя связанно и ухожу оттуда с удовольствием. Про «Нов<ый> мир» рассказывают: цензурой подписан №1. Твардовский зарезал рассказ Войновича^[22], который всем нравится. Он в больнице, не пьет и лежит злющий.

4 марта. <…> Прочитал стихи Твардовского, снятые цензурой из №1 «Нового мира»: «Напрасно думают, что память не дорожит сама собой» (На следующем листе (45) стихотворение воспроизведено целиком. — М. М.).^[23] Очень точное ощущение мыслей и чувств многих. Молодец! Он лежит сейчас в больнице с ушибом ноги.

6 марта. <…> СЭммой нехорошо. Какие-то ее намеки <…>. От этого тяжело, потому что я люблю ее, и это неотвратимо и навсегда.

8 марта. <…> Начал свой лечебный «режим»: диета и лекарства.

9 марта. Не столько работаю, сколько сижу над бумагами. Прочел наброски о Мандельштаме. Ей-богу, это лучше того, что пишут о нем Адамович и Вейдле, светила эмигрантской критики.^[24] Л.Я.Гинзбург м. б. написала и лучше, но у меня все острее и образнее. У нее академичней.^[25] Год назад я жил на 9-м этаже на Красноармейской, изнывал от духоты и тоже с нетерпением ждал весны. <…> В этот приезд в Москву, как вырванный зуб, почувствовал обнесенный забором пустырь на месте б<ывшей> Континенталь. Потом в этом доме была «Рабочая газета» и ее приложения, затем внизу Стереокино.

13 марта. <…> Вчера «Правда» начала печатать главы «Они сражались за родину» Шолохова, но я еще не читал. Наверно, все еретическое выброшено.

12 марта. <…> пошел к почтовому ящику и принес «Литер<атурную> газету». Открыл ее. На одной из полос в траурной каемке некролог «Памяти друга». Умер Валя Португалов, товарищ Левки, товарищ и моей молодости.

Я слышал, что у него зимой был инфаркт. А когда я был в Москве, то в середине двадцатых чисел я встретил его в ЦДЛ. Он сидел с кем-то за столиком у буфетной стойки и, кажется, пил кофе. Я не узнал его спутников. Я обрадовался, что он выздоровел, и мы поговорили минут 5—10, почти на ходу. Я сказал ему, что купил «Пять обелисков» и посмеялся над ошибкой в посвящении стихотворения «Два друга уезжали». Он сказал, что хлопочет о новом большом издании стихов Ивана Пулькина и присуждении ему премии имени Островского (не знаю, что это за премия). — Позвони как-нибудь, Шура! — сказал он мне. Я кивнул головой.

Наверно, он был последним, кто звал меня Шурой. Нет, вспомнил, так меня еще зовут А. П. Мацкин^[26] и двоюродная сестра Таня Котельникова.

Ох, Валя, Валя! Много я мог бы написать о нем. Он пережил Леву на два-дцать лет, и все удивлялись, как он хорошо выглядит: он был даже румяным, как многие сердечники, и это принималось за признак здоровья. Эта встреча могла быть 22 февраля или 24-го, т. е. этому еще нет и трех недель. Очевидно, смерть была мгновенной…

Я еще напишу о Вале.^[27] Недавно у него вышла в «Сов<етском> писателе» книжка стихов (о, не лучших!) «Когда человеку не спится», но я ее еще не видел. Он сказал мне, что не мог прислать ее, так как не знал моего адреса.

А сейчас взял книжку «Пять обелисков», им составленную, и оказалось вдруг, что в его очерке об Иване Рогове дважды названо имя Левки. Рогова я не знал.