Дневник братьев Гонкур

Тургенев не оканчивает фразы, но крепко стиснутые руки его, которые он судорожно прижимает к груди, выражают то опьянение, наслаждение работой, которые он испытывает в этом уголке старой России.

– Да, то была свадьба по всем правилам, – слышен голос Флобера. – Я был совсем ребенком, одиннадцати лет от роду, и мне довелось развязать подвязку новобрачной. На этой свадьбе я увидел маленькую девочку и вернулся домой влюбленным в нее. Я готов был отдать ей свое сердце – выражение это уже было мне знакомо. А надо сказать, что в те времена моему отцу ежедневно доставляли целые корзины дичи, рыбы и всяческой снеди от благодарных больных, и корзины эти ставились утром в столовой. Тогда у нас дома постоянно велись разговоры об операциях, как о чем-то самом простом и привычном, и я, прислушиваясь к ним, начал вполне серьезно раздумывать, не попросить ли мне отца вынуть мое сердце. И вот я уже представляю себе, как возница дилижанса в фуражке с плюшевой полоской и с номерной бляхой вносит в корзине мое сердце, – да-да, мне очень живо рисовалось в воображении, как мое сердце ставят на буфет в столовой этой маленькой дамы. Я как-то не связывал принесение в дар своего живого сердца ни с какими ранами или страданиями.

Сейчас появилось целое поколение молодых сочинителей, никогда ничего не видавших, кроме типографских чернил; поколение мелких писателей без страсти, без темперамента; глаза их не видят ни женщин, ни цветов, ни предметов искусства, ничего прекрасного в природе. Они думают, что будут писать книги. Книги – книги, имеющие значение! – возникают только из воздействия на восторженную натуру писателя впечатлений красоты, впечатлений прекрасного или уродливого. Чтобы создать нечто настоящее в литературе, нужно, чтобы все чувства были широко раскрытыми окнами.

31 июня, понедельник. Болезнь без острых страданий – вещь вовсе уж не такая неприятная: это какая-то бессознательная распущенность мозга, находящегося пусть в лихорадочной, но дремоте. Мысли мои в такие минуты представляются мне в виде тех мелких, блестящих, чуть заметных точек, которые уносятся течением реки, выступившей из берегов, ныряют и снова всплывают, расходятся и исчезают в мутном потоке вод.

15 августа, вторник. Я думаю, что любитель искусства не родится вдруг, как гриб, что утонченность вкуса происходит от тяготения двух-трех поколений к изяществу предметов домашнего обихода.

Мой отец, военный, не покупал предметов искусства, но любил, чтобы всё, что служило в хозяйстве, было необыкновенно хорошего качества и неоспоримой красоты. Я помню, как в то время, когда муслиновое стекло[105] еще не вошло в употребление, он уже пил красное вино из бокала, к которому грубая рука не могла притронуться, не разбив его. Я унаследовал эту утонченность от отца. Самое лучшее вино, самый изысканный ликер не имеют цены для меня, если надо пить его из простого стакана.

1 сентября, пятница. Флобер говорит, что за последние два месяца, которые он провел в комнате, у него явилось какое-то опьянение трудом, что он работал по пятнадцати часов в сутки. Он ложился в четыре часа утра, а в девять вечера иногда сам удивлялся, что все еще сидит за письменным столом. Истинная поденщина, прерываемая лишь вечерним купанием в Сене. А результат этих девятисот часов работы – повесть в тридцать страниц.

3 ноября, пятница. Как полезны, плодотворны для воображения прогулки, которые я совершаю по вечерам, перед обедом. Проходишь мимо людей и не видишь их лиц; в лавках начинают зажигать газ, и он наполняет их смутным светом, в котором ничего нельзя разглядеть; движение волнует ваш мозг, а глаза, среди этих спящих вещей и скользящих, похожих на тени людей, отдыхают… Тогда мозг работает, тогда мозг творит.

Иду я так по Булонскому лесу до моста в Сен-Клу. Гляжу минутку на отражение в Сене бедной разоренной деревни и возвращаюсь той же дорогою. А записки, набросанные в записную книжку на ходу, почти ощупью, разбираются на следующее утро, в тишине кабинета.

12 ноября, воскресенье. В сущности, я не особенно сочувствую женщинам XVIII века, женщинам, чуждым непосредственного душевного движения, веры в Бога, веры в добрые и бескорыстные чувства, переполненным – за исключением двух или трех мне известных – «позитивизмом» и скептицизмом. Мне кажется, души у них – как у говорунов-адвокатов.

С некоторых пор меня соблазняет мысль совершить путешествие в Японию – и вовсе не ради собирания редкостей. Во мне живет мечта написать книгу в форме дневника, под заглавием «Год в Японии», книгу более богатую ощущениями, чем описаниями. Я уверен, что эта книга не была бы похожа ни на какую другую.

Ах, если бы я был на несколько лет моложе!