Дневник братьев Гонкур

А как живительно и возбуждающе действует, однако, шумный успех, дерзкое выставление напоказ вашей книги – книги, рядом с которой, как вам уже кажется, не существует как будто других. Я только что видел на одном из новых бульваров большой книжный магазин, где выставлена одна только «Элиза», – и зеркальные окна показывают прохожим мое имя.

Довольно же буржуазных опасений, довольно глупых страхов! Я написал храбрую книгу, так будь что будет! И что бы ни говорили, я думаю, что талант мой окреп в несчастье, в горе. Да, мы с братом возглавили тот литературный процесс, который всё унесет с собою и станет таким же значительным, каким было движение романтизма. И если только я проживу еще несколько лет, если успею из среды низов, от мерзких сюжетов подняться до изящной реальности, то аминь старой музыке, конец условности, дурацкой условности!

3 апреля, среда. Получил письмецо от Бюрти: книгу мою сильно «щипали» в министерстве, но преследования не будет[109].

Я успокоился только наполовину; чтобы изменить всё это, довольно одного каприза властного лица или статьи в одной из больших газет.

После обеда принцесса взглянула на меня и нежно, как будто немного заинтригованная, сказала: «А вы пишете вещи, совсем на вас не похожие. Это ужасно, просто ужасно!» И не дает мне ответить.

5 мая, суббота. Вчера на обеде, который давали по случаю отъезда Тургенева в Россию, мы говорили о любви в книгах. Я утверждаю, что до сих пор любовь не изучалась в романах научным образом, что мы изображали только ее поэтическую сторону.

Золя, который сам навел разговор на эту тему – кажется, по поводу последней своей книги, – заявляет, что любовь не есть какое-нибудь особенное чувство; что она уже не так абсолютно захватывает людей, как обыкновенно описывается; что явления, которые сопровождают любовь, присущи также дружбе или патриотизму; что, наконец, вся интенсивность этого чувства вызвана только перспективой совокупления.

Тургенев говорит, что это не так. Он уверен, что любовь имеет свою собственную, совершенно особенную окраску и что Золя собьется с пути, если не допустит этого отличия любви от всех других чувств. Он говорит, что любовь производит на человека действие совсем иное, чем всякое другое чувство… что в истинно влюбленном человеке как бы уничтожается самая его личность. Он говорит о каком-то сверхчеловеческом бремени на душе… говорит о глазах первой женщины, которую любил, как о какой-то совершенно неземной вещи, бесплотной и не имеющей ничего общего с телесностью.

Беда в том, что ни Флобер со своими преувеличенными любовными описаниями, ни Золя, ни я никогда не были серьезно влюблены и потому не способны описать любовь. Это мог бы сделать Тургенев, но ему не хватает самоанализа, который мы вложили бы в наши описания, если бы были влюблены, как он.

13 мая, воскресенье. Нигде, кроме Японии, нет такого благоговения перед природой и ее созданием, хотя бы самым ничтожным. Нигде нет такого набожно-влюбленного внимания к малейшей козявочке, которое позволяет воссоздать в искусстве всю ее микроскопическую мелкоту.

Бодлер – великий, величайший поэт, но проза его не оригинальна. Всюду он лишь переводчик По, хотя и перестал его переводить и стремится быть Бодлером.

31 августа, пятница, Париж. Грустно бывает человеку, когда он достиг уже той известности, какой писатель только может достигнуть при жизни. Он как будто становится безучастным к своему успеху. Он чувствует, что новая его книга оставит его на той же точке, уже не двинет вперед. В силу некоторой авторской гордости и в силу любви к прекрасному он продолжает стараться изо всех сил, но мысль об успехе его уже не пришпоривает. Он отчасти похож на военного, удостоившегося высшего чина из тех, какие доступны его специальному роду оружия: он по-прежнему совершает громкие подвиги, но без увлечения, просто потому, что он храбр.

10 октября, вторник. Сегодня во мне впервые зашевелился новый роман – «Актриса Фостен». Я не направляю на книгу свою мысль, книга сама вдруг дает себя чувствовать усилением пульса и легкой лихорадкой.

18 декабря, вторник. Печальный конец года: о моих 80 тысячах франков ничего не слышно, а хронический бронхит держит меня по целым неделям взаперти, в моем грустном доме. Пелажи лежит больная – у нее ревматизм. А я рассчитывал, что это она закроет мне глаза. Неужели я и ее потеряю – бедную женщину, эту последнюю из всех, кто был ко мне привязан, и останусь один, совсем один на свете?

Тяжелые, мрачные дни: мученье утром, когда я спрашиваю у ее дочери, как она провела ночь, мученье вечером, когда прихожу домой и иду к ней наверх узнать, как она провела день.

1878