Дневник братьев Гонкур

18 мая, воскресенье. На этот раз я снова думал, что особенности моей книги и мой почтенный возраст обезоружат критику. Но нет. По всей линии одни нападки. Все внезапно объявили, что «Братья Земгано» – книга отвратительная.

Ни один из критиков, кажется, и не заметил оригинальной попытки, сделанной мною в этой книге, – попытки возбудить внимание иным путем, чем любовной страстью, ввести в роман иной интерес, чем тот, который представляют романы с самого сотворения мира.

Ну да, на меня будут нападать, меня будут отрицать до самой моей смерти, а может быть, еще и несколько лет после нее. Должен признаться, что в глубине души у меня от этого какая-то тоска, она вызывает чувство разбитости, физическое утомление, и мне хочется только спать.

4 июня, среда. Сегодня в моем цветущем садике госпожа Ниттис[112], такая худенькая в своем длинном платье, опустившись в большое кресло, в котором она занимает не больше места, чем малый ребенок, рассказывала мне с паузами, со своими молчаливыми бледными улыбками, о первой счастливой поре замужества – на даче, среди розовых кустов, где-то в окрестностях Мальмезона. Дачу пришлось продать в минуту нужды. Как-то особенно подчеркивая свои слова и вкладывая в них все свое чувство, как часто делают больные люди, она с любовью вспоминала те дни, когда с утра до ночи служила мужу натурщицей, – дни, полные страха: она боялась воды, но ничего ему не говорила, сидя в белом платье в неспокойной лодке, дрожа от холода на закате дня и каждую минуту ожидая, что лодка опрокинется.

1880

1 февраля, воскресенье. Вчера Тургенев давал нам прощальный обед перед отъездом в Россию. Были Золя, Доде и я.

На этот раз он уезжает на родину с каким-то странным чувством неизвестности, которое он, как говорит, испытывал раньше, в дни молодости, на Балтийском море, когда пароход был окружен туманом и у него не было другого товарища, кроме обезьяны, прикованной к палубе.

Пока мы были одни, Тургенев начал рассказывать про образ жизни, который будет вести через шесть недель, про свой дом, про куриный бульон – единственное блюдо, которое умеет готовить его повар, – про свои беседы на небольшом балкончике, почти вровень с землею, с соседями крестьянами.

Как искусный наблюдатель и тонкий артист, он дает мне ясное представление обо всех трех поколениях современного русского крестьянства: старики – и он подражает их несвязной речи, в которой односложные слова и поговорки чередуются, никогда не приводя ни к какому заключению; сыновья этих мужиков – говоруны и краснобаи; и внуки – поколение молчаливое, дипломатичное, в котором чувствуется мощная разрушительная сила. Я заметил ему, что такие беседы, верно, очень скучны для него. Он отвечает, что нет, что бывает очень любопытно перерабатывать, в уединении и сосредоточении, всё то, что получаешь от этих безграмотных людей, у которых голова работает постоянно.

Входит Золя, опираясь на трость и жалуясь на ревматизм в бедре. Он сознается нам, что когда его последний фельетон появился в газете «Ле Вольтер», то показался ему до того отвратительно написанным, что им овладело чувство брезгливости. Он стал его переделывать, и, проработав над новым текстом целое утро, вечером сидел уже за переделкой напечатанного фельетона. И эта работа его убила, просто убила.

Наконец, является Доде со своим вчерашним успехом в «Водевиле» – успех этот буквально написан на его лице. Садимся за стол, и Золя все время повторяет, как припев, свою фразу: «Нет, придется мне изменить свои приемы! они мне кажутся изношенными… дьявольски изношенными!»

Обед начинается весело, но вот Тургенев касается в разговоре сердечного приступа, случившегося с ним недавно ночью и сопровождаемого появлением на стене, против его кровати, большого бурого пятна, которое в полудремоте кошмара показалось ему печатью самой смерти.

Тогда Золя тоже начинает перебирать всевозможные болезненные явления, которые вызывают ужасную мысль, что ему не кончить тех одинадцати томов, которые осталось написать.

Доде восклицает: «Я вот целую неделю чувствовал такой избыток жизни, что хотелось обнимать деревья! Затем, в одну ночь, без предупреждения, без всякой боли, я почувствовал во рту что-то бесвкусное, клейкое… – он делает жест, будто вытаскивает изо рта слизняк, – а за этим комком запекшейся крови потоки крови залили мою постель. Да, это был разрыв легкого. С тех пор я не могу плюнуть в платок и не посмотреть, нет ли там снова этой проклятой крови…»

И каждый по очереди рассказывает, каким образом подкрадывается к нему смерть.