Дневник братьев Гонкур

Жизнь, в самом деле, очень искусно устроена ровно так, чтобы никто не был счастлив. Ведь вот человек, который наполнил весь мир своим именем, книги которого расходятся сотнями тысяч, который из всех авторов, пожалуй, наделал больше всего шуму при жизни. Так нет же, из-за своего болезненного состояния, ипохондрического темперамента он более несчастен, более уныл и более мрачен, чем самый обездоленный неудачник!

1881

1 января, суббота. В моем возрасте просыпаешься в день Нового года с тревожной мыслью: «Проживу ли я этот год до конца?»

2 января, воскресенье. Все эти дни я счастлив, как ребенок, которого слегка опоили. Не чувствую своего тела; даже мой мозг, кажется, пришел в газообразное состояние. Я весь уношусь в мир «Актрисы Фостен», и это меня радует, доказывая, что воображение еще работает.

Удивительно, как деспотически захватывает мою мысль недоконченная глава: я должен написать ее сейчас же или она никогда мне не удастся!

1 марта, вторник. Сегодня утром я зачем-то зашел на кухню и услышал, как девочка (дочь Пелажи) говорила железнодорожному сторожу, подавая ему в окно чашку кофе:

– У нас сегодня Масленица?

– Да, да, – отвечал он, – моя мамаша (у него больная старушка мать) как проснулась утром, спросила: «Что же мы будем есть вечером? Сегодня праздник». – «Будем есть луковый суп, как всегда, а потом жареную картошку». – «Жареную картошку! – сказала мать. – В прежние годы мы ели гораздо лучше. Отец твой зарабатывал меньше твоего, а при нем мы на Масленице обедали недурно». – «Да ведь то было в Бретани, мамаша, и ты была здорова. Вспомни-ка, недавно еще в аптеке пришлось заплатить 50 су за твое лекарство!»

Я пошел наверх взять пять франков, чтобы добрая старушка повеселее справила масленицу, но подумав, что если дать сыну эти пять франков, то он их наверно сбережет для чего-нибудь более полезного, я велел купить им вина и провизии.

6 апреля, среда. Читаю начало «Актрисы Фостен» супругам Доде, Золя, Шарпантье и двум молодым писателям из «Медана»[116]. Я удивлен! Главы, составленные по горячим следам, по документам, полным жизненной правды, как будто не производят впечатления. Напротив, те главы, которыми я сам скорее пренебрегаю, главы, где царствует чистый вымысел, захватывают мою немногочисленную публику. Золя и вовсе принимает грека Атанасиадиса за лицо, срисованное с натуры.

12 апреля, вторник. Сегодня я писал для моего романа письмо Бланшерона перед самоубийством: писал его, плача как дитя. Будет ли оно воздействовать на нервы читателя, как подействовало на мои?

11 июня, суббота. Эти субботние обеды у Ниттиса действительно прелестны.

При входе вы видите самого Джузеппе через полуоткрытую дверь прихожей. Он говорит вам, вкусно щелкая языком, протягивая руку, но не смея схватить вашу: «Я готовлю блюдо!»

Вот он опять в столовой, перемешивает макароны в огромном блюде или добавляет что-то в рыбный суп. Все садятся за стол, и является какое-то вдохновение, плод взаимной симпатии и понимания друг друга с полуслова. Веселье выливается в безобидное дурачество, шалости, сумасбродные выходки, вольные, но изящные остроты. В доме царит благодушие.

Перехоим в мастерскую. Глаз любуется японскими украшениями на стенах, и с сигаретами в зубах вы слушаете хорошую музыку, какую-нибудь из сонат Бетховена, волнующую всё, что есть духовного внутри вашего существа.

15 июля, среда. Иду рассматривать уборные актрис в «Комеди Франсез» – для описания уборной Фостен. Эти уборные – любопытное проявление новейшего вкуса рококо и живописности в меблировке, и верно уж мало похожи на уборную Мадемуазель Марс[117].

Вот уборная мисс Ллойд[118] похожая на будуар кокотки: камин с золоченой решеткой и на нем терракотовая статуэтка, потолок с порхающими амурами, китайские тарелки на стенах, рядом другая небольшая уборная с зеркальным потолком и стенами.

Вот уборная крошки Самари, где вы сразу чувствуете себя как в мастерской у богемного художника[119]: весь потолок из японских вееров, прикрепленных к белой раме; по стенам графические рисунки; неряшливый, заваленный всякой всячиной туалетный столик.

Уборная Мадлен Броан своим старомодным изяществом, своей ситцевой обивкой, фотографиями в рамках напоминает скромную комнатку буржуазной женщины 1840-х.

У Круазетт[120] бросается в глаза сдержанная роскошь: богатая мебель, золоченая бронза, шелковая обивка и драпировки необычных оттенков, только что введенных в моду знаменитыми драпировщиками.

21 августа, воскресенье. Иногда бросая перо, – а сейчас я бросил его, кончив одну главу, где старался передать разбитость всего моего существа после смерти брата, – я позволяю себе воскликнуть: «Не бойся, милый, я всё еще тут! И вдвоем нам удалось подорвать столько всего устаревшего – да еще во времена, когда для этого нужна была храбрость, – что придет в ХХ веке день, когда кто-нибудь да скажет: „Ведь всё это сделали они!“»