Дневник братьев Гонкур

– Для меня, – замечает Тургенев, – это очень привычная мысль, но когда она приходит, я ее отгоняю, вот так, – и он делает рукою отрицательный жест. – Для нашего брата есть что-то спасительное в славянском тумане!.. Он укрывает нас от логики мыслей, от необходимости идти до конца в выводах. У нас, когда человека застигает метель, говорят: «Не думайте о холоде, а то замерзнете!» Ну вот, благодаря этому туману славянин во время метели не думает о холоде, а у меня мысль о смерти быстро исчезает и рассеивается.

16 июля, воскресенье. Супруги Ниттис приезжают ко мне сюрпризом, и мы трое проводим вместе последние часы дня, рассматривая коллекцию видов Парижа XVIII века. Она, бедняжка, горько опечалена катарактой, которая появилась у нее на одном из глаз и держит ее в страхе потерять зрение. Ниттис все еще не поправился после воспаления легких, а я болею и озабочен – как это бывает в мои годы – мыслью, что мы расстанемся и я их, может быть, уже не увижу, этих милых друзей. Мы в полутьме перелистываем прошлое Парижа, и есть что-то сладостное в соприкосновении наших трех печальных душ, словно объединенных этими старыми рисунками.

17 июля, понедельник. Я мучаюсь томительным беспокойством, что не смогу больше работать. И думаю, что тогда придет – как приходит иногда внезапное чувство боли, долго бывшей лишь глухим ощущением, – жестокое откровение моей старости без жены и без детей, откровение моего жизненного одиночества, всего, что есть беспощадного в моем положении. Всего этого я не чувствую, пока мой мозг творит и вокруг меня толпятся образы из моей книги.

26 ноября. Очень может быть, что некоторые честные люди не любят в литературе правды, но можно быть вполне уверенным, что все бесчестные ее ненавидят.

* * *

Посвящаю эту мысль всем политическим деятелям. Я нахожу, что наилучший способ быть полезным своей стране – это прожить свою жизнь так, чтобы не взять ни одного су из государственной казны.

1883

25 января, четверг. Монархия, умеряемая философской мыслью, – вот, в сущности, та форма правления, которая меня устроила бы. Но что я за глупец, ведь это правительство Людовика XVI!

9 февраля, пятница. Золя говорил вчера у Доде, что есть у нас одна беда, что мы испытываем слишком большую потребность нравиться себе, нам нужно, чтобы написанная нами страница, едва будучи законченной, сразу доставляла нам маленькие радости – благозвучной ли фразой, удачным ли оборотом или украшеньицем, к чему мы привыкли с детства.

4 марта, воскресенье. Я ищу для романа «Шери» нечто, совсем не похожее на роман. Мне мало того, что интриги не будет. Я хотел бы, чтобы композиция была иная, чтобы книга имела характер мемуаров. Слово «роман» решительно не подходит больше к нашим книгам. Нужно другое название, я ищу его, но пока не нахожу. Следовало бы, пожалуй, использовать слово «истории» во множественном числе, с каким-нибудь эпитетом, но в том-то и штука! эпитет!.. Нет, для романа, каков он теперь, нужен был бы термин в одно слово.

2 апреля, понедельник. Я потратил целый день, день, когда нужно было работать, на «первое представление весны», на смеющуюся радость первого веселого дня.

3 апреля, вторник. Сегодня утром, когда я встал, мне сделалось дурно, я должен был ухватиться за мебель, чтобы не упасть. Все же я был бы счастлив кончить начатый роман… А там пусть возьмет меня смерть, если захочет, – довольно с меня жизни.

20 апреля, пятница. Обед у Шарпантье. Говорим о «молодых». Оплакиваем в них недостаток живости, веселости, молодости. Приходится констатировать грусть всего нашего молодого поколения. Я говорю, что это очень просто: молодежь не может не тосковать в стране, где померк ореол славы и где жизнь так дорога.

Тут Золя выезжает на своем коньке «Виновата наука!». Он отчасти прав, но это не всё.

Когда я сказал по поводу конца «Отверженных», что он, кажется, слегка позаимствован у Бальзака, Золя, сохраняя свой полубрюзгливый-полускучающий вид, бросил в мою сторону:

– А разве все мы не происходим один от другого?

– Более или менее, мой милый, – ответил я.

Черт возьми, я понимаю, ему выгодно, чтобы это положение было бесспорным, – ему, который написал «Западню» после «Жермини Ласерте», а «Проступок аббата Муре» – после «Госпожи Жервезе»… Но сколько он ни ищи, ему не найти книг, являвшихся родителями моих книг, какими мои стали для его собственных!

Право, Золя – весьма любопытная фигура! Это самая исполинская личность, какую я знаю; однако вся она лишь подразумевается: все его теории, все мысли, все словопрения ратоборствуют единственно лишь во славу его писаний и его таланта.