Дневник братьев Гонкур

21 января, суббота. Джузеппе Ниттис на днях начал писать пастелью большой портрет жены – изумительнейшую симфонию светлых тонов. На фоне зимнего ландшафта, красиво одетого снегом, мы видим госпожу Ниттис в платье цвета белой розы с обнаженными плечами и руками, слегка прикрытыми кружевами, в оборках которых есть и белое, и розовое, и желтое в тех неопределенных оттенках, которые даже нельзя назвать красками. И в этой легкой, прозрачной гармонии, в этой поэме белизны – и зябкой, и согретой – нет на первом плане ничего, кроме черного пятна – лакового подноса с голубой китайской чашечкой. Я никогда не видал в живописи ничего столь туманно-светлого и столь нового по качествам пастели, столь далекого от прежних приемов искусства.

29 января, воскресенье. Я получил от госпожи Доде письмо с любопытным сообщением. В коллеже, где учится ее сын, темой для французского сочинения было описание смерти какого-нибудь лица. Три воспитанника, один за другим, прочли описание смерти, в котором приводили сардоническую агонию актрисы Фостен[126]. Она описывала крайнее изумление учителя, вовсе незнакомого с современной литературой. А молодой Леон посмеивается себе в бороду, которой еще нет.

7 февраля, вторник. Валлес, завидующий любому шуму, который поднимается не из-за него, и готовый допустить мое громкое «я» только в прошедшем, но не в настоящем, выражает по поводу моей книги почти добродетельное негодование[127]. Он выставляет меня каким-то маркизом де Садом и довольно красивым сравнением сопоставляет мой роман с «жужжанием шпанской мушки под больничным колпаком». Ну да, моя сардоническая агония – почти выдумка, фантазия… но возможная, вероятная. Я бы и не рискнул ее использовать без одного свидетельства. Вот что случилось с Рашель. У нее была старая служанка, к которой она была очень привязана. Эта старая служанка заболела, и заболела очень серьезно. Однажды ночью актрису пришли будить, говоря, что больная при смерти. Рашель сошла вниз вся в слезах, в самом искреннем горе; но не прошло и четверти часа – и артистка уже погружается в изучение агонии этой женщины, в миг сделавшейся для нее чужой, просто «сюжетом».

8 февраля, среда. Ведь мои собратья не замечают, что «Актриса Фостен» не похожа на книги, которые я писал раньше. Они как будто не замечают, что в этом романе есть нечто совершенно новое: в изучение действительности введены поэзия и фантазия – я попытался развить реализм, придать ему некие литературные полутона и светотени, которых ему недоставало. И в самом деле, разве предметы менее правдивы, если их видишь при лунном свете, чем под лучами полудня?

Да, есть что-то новое в последней моей книжке, и легко может быть, что лет через двадцать возникнет целое направление, как то, что уже ныне существует после «Жермини Ласерте».

14 февраля, вторник. Страшный грипп принуждает меня сегодня сидеть дома, а из внешнего мира до меня не доносятся никакие слухи про мою книгу.

Не ирония ли это – именно в то время, когда «Жиль Блас»[128] изображает моего почтальона, согбенного под тяжестью дамских писем, доставляемых мне каждый час и целый день![129]

17 февраля, пятница. Чувствую себя очень плохо и таким слабым, что еле стою на ногах; совершенно не способен работать. Развлекаюсь тем, что опять вношу изменения в свое завещание: назначаю на память друзьям и знакомым кое-что из моих коллекций.

6 марта, понедельник. Сегодня мы возобновили наши прежние «обеды пятерых», на которых уже нет Флобера, а остались Тургенев, Золя, Доде и я. Нравственные потрясения у одних и физические страдания у других вновь наводят разговор на тему о смерти: смерть или любовь – странное дело! – вот о чем мы всегда говорим после обеда. И разговор продолжается до одиннадцати часов, иногда как будто уклоняясь в сторону, но постоянно возвращаясь к своему мрачному предмету.

Доде говорит, что мысль о смерти преследует его, буквально отравляет ему жизнь; всякий раз, когда он въезжает в новую квартиру, глаза невольно ищут в ней место, где будет стоять его гроб.

Золя рассказал, что когда в Медане умерла его мать и лестница оказалась слишком узкой, гроб пришлось спустить в окно, и что теперь, как только глаз его встречает это окно, он спрашивает себя, кто первый в него выйдет – он или жена?

– Да, с того дня мысль о смерти подспудно таится в нашем мозгу, и очень часто – у нас теперь в спальне горит ночник, – очень часто ночью, глядя на жену, я чувствую, что она тоже не спит и думает об этом; но оба мы и вида не подаем, что думаем о смерти… из стыдливости, да, из какого-то чувства стыдливости… О, эта страшная мысль! – И в глазах Золя появляется ужас. – Бывает, я ночью вскакиваю с постели и стою секунду-другую, охваченный невыразимым страхом.