Дневник братьев Гонкур

8 мая, суббота. «Вы не едете в воскресенье к господину Флоберу?» – спросила меня Пелажи, когда ее дочь положила на стол депешу. А там стояло два слова: «Флобер умер». О, какое во мне смятение! Я не знал, что делаю, по какому городу еду в экипаже. Я почувствовал, что связь, которая иногда ослабевала, но никогда не прерывалась, еще соединяет меня с ним. И я в мучительном волнении вспоминал слезу, которая дрожала на его ресницах, когда он со мной прощался на пороге своего дома пару недель тому назад.

11 мая, вторник. Вчера я выехал в Руан вместе с Попленом[113]. В четыре часа мы были в Круассе, в этом отныне грустном доме; у меня духу не хватило там обедать. Госпожа де Команвиль[114] говорила с нами о дорогом покойнике, о его последних минутах, о книге, в которой, как ей кажется, он не дописал каких-нибудь десяти страниц.

И посередине этого довольно бессвязного повествования она начинает рассказывать нам про визит, который делала с ним недавно, чтобы заставить его пройтись. Визит к приятельнице, которая живет на другом берегу Сены и которая в тот день поставила в гостиной на стол нарядную розовую колыбельку, где спал ее младший ребенок. Возвращаясь домой, Флобер всю дорогу повторял: «Иметь такое маленькое существо в доме – это лучшее, что может быть в жизни!»

Утром Пуше[115] уводит меня в отдаленную аллею сада и говорит: «Он умер не от удара, он умер от эпилептического припадка. В молодости, вы знаете, с ним бывали припадки. Путешествие на Восток его, так сказать, исцелило. Шестнадцать лет их не было… Но неприятности в делах племянницы возобновили болезнь, и в субботу он умер от эпилептического припадка, от кровоизлияния в мозг. Племянница хотела, чтобы с его руки сделали слепок, – не удалось: руку свело в судорогах… Может быть, если бы я был тут и дал ему полчаса подышать, можно было бы спасти его…»

Ужасное впечатление – зайти в кабинет покойного: на столе его платок; на камине его трубка; томик Корнеля, который он читал вчера, небрежно вдвинут на полку…

Шествие тронулось. Мы взбираемся по пыльному подъему до небольшой церкви, той церкви, куда госпожа Бовари ходила исповедываться и где шалуны, которых журил кюре Бурнисьен, и теперь делают гимнастические упражнения у стены старого кладбища.

Меня раздражает на похоронах присутствие всех этих репортеров: каждый с бумажкой в ладони, куда он записывает имена присутствующих и географические названия, безбожно их перевирая.

Выходим из маленькой церкви и направляемся под палящим солнцем по нескончаемой дороге к главному кладбищу Руана. Беспечному собранию, которое находит церемонию несколько длинной, начинает улыбаться мысль о последующей пирушке. Заговаривают уже о камбале по-нормандски, о молодых утках с померанцевой корочкой; чьи-то губы уже шепчут названия известных улиц, и вот кто-то уже жмурится, как влюбленный кот…

Тем временем процессия доходит до полного запахом боярышника кладбища, лежащего высоко над городом, который окутан теперь фиолетовой тенью и похож на груду серых камней. Только гроб окропили святой водой, как все, испытывая жажду, спешат спуститься обратно в город с оживленными, смеющимися лицами.

Доде, Золя и я, мы уезжаем, отказавшись от участия в предстоящем кутеже, и возвращаемся домой, печально беседуя о покойном.

31 мая, понедельник. Сегодня принцесса Матильда приехала ко мне завтракать и сделала мне самый милый подарок, какой только могла сделать. Она сказала мне: «Дорогой Гонкур, в моем духовном завещании я отказала вам рисунки Гаварни, которые подарил мне Жирарден, когда мы с ним еще были друзьями. – А передавая следом альбом, премило добавила: – Так возьмите же его, а то здоровье у меня крепкое, и я, пожалуй, еще заставлю вас слишком долго ждать…»

6 июля, вторник. Я не чувствую себя больным, но чувствую утомление, доходящее до боли. Притом внутри моего существа происходят странные вещи: мне кажется, что нервы, приводящие в движение мое тело от затылка до пяток, слабеют, растягиваются так, что я боюсь как-нибудь внезапно упасть навзничь, как марионетка, у которой перерезали нитки.

15 июля, четверг. Уезжаю на целый месяц в провинцию – жить растительной жизнью.

27 августа, пятница. Сегодня во время сильного приступа мигрени «Актриса Фостен» вдруг ворвалась ко мне в мозг, и писательская лихорадка тотчас же овладела мной.

14 декабря, среда. Сегодня у меня был Золя. Он входит со своим обычным мрачным и растерянным видом, опускается в кресло, плаксиво жалуясь, как маленький ребенок, на болезнь почек, на песок, на сердцебиение. Потом заговаривает о смерти матери, о пустоте, которая теперь ощущается у них в доме; говорит обо всем этом со сосредоточенным умилением. А когда речь касается литературы и того, что он еще хочет сделать, Золя буквально не может сдержать страха, что не успеет…