Дневник братьев Гонкур

Тогда, именно в ту минуту, Доде завернул в бумажку пятифранковую монету и бросил ему из-за притворенных жалюзи. Представьте себе ошеломление несчастного при виде крупной монеты, найденной в бумажке, и вопросительные взгляды, которые он бросал на темный безмолвный дом, и поклоны наудачу в окна, и мгновенное исчезновение из боязни, что то была ошибка и его вернут назад!..

19 мая, вторник. У человека, обладающего артистическим вкусом, вкус этот не ограничивается живописью; у него есть вкус и в фарфоре, и в чеканке, и в переплете – во всем, что имеет отношение к искусству. Скажу больше, вкус сказывается даже в оттенке его панталон. А господин, считающий себя любителем картин, единственно картин, и считающий себя знатоком искусства, – просто болтун, без истинной любви к искусству, напустивший на себя вид только для шику.

31 мая, воскресенье. На «Чердаке» разговор опять возвращается к завоеванию французской литературы иностранною. Констатируем у современной молодежи склонность ко всему туманному и таинственному и презрение к ясности. По поводу этого переворота, совершившегося в умах, Доде делает любопытное сообщение о том, что раньше во французских коллежах самый «шикарный» курс был курс риторики: тут были и знаменитые профессора, и воспитанники, предназначавшиеся для великого будущего; после же войны с Германией и симпатии, и популярные профессора перешли на курс философии.

Мы с Доде чувствуем себя униженными, глядя на нашу литературу – онемеченную, обрусевшую, обамериканившуюся. Но Роденбах[146] возражает нам, замечая, что, в сущности, такого рода влияния в литературе полезны, что они-то и питают литературу, что через некоторое время, когда эта пища переварится, чужеродные вещества, усилив нашу мысль, исчезнут в общем организме.

От этих заимствований мы переходим к изворотливости нашей современной молодежи, которая в наш «век подражания» не заимствует, как делали простодушные ее предшественники, у своих старых писателей, а потихоньку грабит поэтов голландских и американских, неизвестных еще, неисследованных, и выдает свои подражания за оригинальное творчество – при полном отсутствии серьезной критики.

21 июня, воскресенье. Эрман[147], возвратившийся из Москвы, говорил про русских – довольно остроумно и, пожалуй, верно: «Да, они очень милы, но немного удивлены нашей чрезвычайной симпатией к ним, так как сами они таковой не чувствуют!»

16 июля, четверг. Гальперин-Каминский сообщает нам, что Достоевский был эпилептик, как наш Флобер[148]. А так как меня весьма интересует культ, которого русские удостаивают своих писателей, он нам рассказывает, что на похоронах Достоевского, при виде стечения народа и всеобщего набожного настроения, один мужик спросил: «Он кто, святой?»

17 июля, пятница. Во время прогулки сегодня утром Доде спросил меня, мучился ли мой брат вопросами загробной жизни. Я отвечал, что нет, во время болезни, в разговорах, он ни разу не сделал ни одного намека на это.

Тогда Доде спросил, каковы мои убеждения на этот счет, и я отвечал, что, несмотря на сильное желание опять увидеть брата, я верю в полное уничтожение личности после смерти; верю, что мы – существа самые ничтожные, хоть и живем несколько дней вместо одного, и что если есть Бог, то ожидать второго шанса для каждого из нас значило бы возлагать на него слишком большую ответственность. Доде говорит, что записал однажды приснившийся ему сон: он ходил по терновому полю, и созревшие стручья лопались с легким, чуть слышным треском; этот поминутный треск он сравнивал с нашей жизнью.

15 августа, суббота. Сегодня старый доктор Бланш говорил любопытные вещи о культе Богородицы у девушек из рабочего класса. Он рассказывал, как был однажды у одной бедной швеи, страдавшей тяжелой болезнью сердца, да к тому же горбатой; около постели, где она лежала, причитала сумасшедшая старуха, мать больной. У бедняжки на комоде стояла статуэтка Богоматери, перед которой горел старый ночник. Увидев, как глаза доктора на мгновение остановились на гипсовом изображении, она повела рукой и проговорила: «Вот только это и помогает мне переносить эту жизнь».

Другой раз он видел еще одну бедную работницу, тоже горбатую, тоже с болезнью сердца. Ее маленькая Мадонна была вся в цветах, и бедняжка сказала ему с какой-то страстью: «Да, она – вся моя помощь, вся моя защита в этом страшном мире».

О, не свиньи ли те, кто управляет страной и старается убить веру у этих бедных девочек! Они ведь не обеспечивают им при этом рая на земле и преспокойно издеваются над ними, со всем своим «равенством и братством», крупными буквами выведенным на дверях их министерств!