Дневник братьев Гонкур

15 октября, четверг. Молодая румынка приходила в мой дом, желала меня видеть. Услышав, что меня нет дома, она едва не заплакала: прийти еще раз, в среду, она не может. Через несколько минут она возвращается и говорит Пелажи: «Не можете ли вы подарить мне что-нибудь, что принадлежало бы господину де Гонкуру?» И Пелажи, не желая меня беспокоить, отдает ей карандаш, которым она записывает свои расходы.

31 октября, суббота. Месяц, целый месяц уже ревматизм жжет меня как огнем и каждую ночь лишает меня сна! А днем я чувствую себя до того усталым, что должен лечь, и хотя не сплю, но по крайней мере немного успокаиваюсь в горизонтальном положении. И все мое развлечение в комнате с закрытыми ставнями, где обои как будто подернуты тенью, – состоит в изучении световых эффектов на единственном панно, на которое падает немного света. Это медальон с пастушкой в том полуиспанском костюме, который ввел в моду Ван Лоо; она наливает стакан вина пастуху в коротких штанах цвета бледно-желтой розы на фоне пейзажа с голубоватыми деревьями и далью в кремовых тонах.

Сцена эта выступает в узкой полосе света, в волшебно-мягком сиянии послеполуденных лучей.

1 ноября, воскресенье. Доде говорит об интересе, какой могла бы представить книга, описывающая детство и молодость людей, пробившихся самостоятельно и ставших известными. Он описывает удивление, которое испытал, обнаружив у Тэна сходство своего бурного детства с детством Байрона.

Затем он высказывает сожаление о том, что «Маленького человека» он написал, когда еще не умел «видеть». Я советую ему заново сделать книгу, будто первой и не бывало. В самом деле сравнение между обеими книгами было бы любопытно: одна – из того периода, когда у писателя не было еще наблюдательности; другая – написанная в ту минуту, когда эта наблюдательность дошла до степени острой проницательности.

9 декабря, среда. Говорят, что Мопассан поражен манией величия. Он думает, что получил графский титул, и требует, чтобы его называли графом.

Доктор Поплен, которого предупредили, что Мопассан начинает заикаться, еще летом не замечал у него этого недуга, но его поражали невероятные преувеличения в рассказах писателя. Действительно, Мопассан рассказывал, как он отдавал визит адмиралу Дюперре на его эскадре в Средиземном море и каким громадным числом пушечных выстрелов он был приветствован – выстрелы эти будто бы стоили несколько сот тысяч франков. Поплен не мог удержаться, чтобы не указать Мопассану на громадность этой суммы.

17 декабря, четверг. Сегодня утром мне нехорошо, совсем нехорошо. Я попросил Доде устроить мне консультацию с доктором Потеном[149] и зайти ко мне на минутку, поговорить о серьезных делах.

Ночью, в лихорадке, я видел преуморительный кошмар. Одна девица, за которою я в былое время ухаживал, появилась передо мной в длинной траурной мантии; из ее шлейфа внезапно выскочил с бумагой в руках маленький священник, похожий на чертенка, выскакивающего из коробочки, и, разложив эту бумагу на моей постели, заставлял меня подписать брачный договор.

1892

18 марта, пятница. Сегодня, в те часы, когда день незаметно переходит в ночь и когда мысль моя меланхолически обращается к прошлому, стараясь найти в нем тех дорогих существ, которых уж не стало, я дал войти сумеркам в мой рабочий кабинет – не приказал подавать лампу. Понемногу образ отца, которого я потерял двенадцати лет, явился мне при свете почти догоревших углей в камине, явился в таинственном тумане, бледный, стушеванный, как бы на рисунке пастелью, висящем у вас за спиной и отраженном в зеркале, которое стояло бы перед вами.

И в смутной памяти своей я снова вижу перед собою высокую фигуру, худое лицо с большим сухим носом, с узенькими бакенбардами и живыми, умными черными глазами: про них говорили – «черносливины господина Гонкура». Вижу низко подстриженные волосы, словно колосья, прикрывающие семь борозд, – напоминание о семи сабельных ударах, полученных молодым лейтенантом в бою под Порденоне[150]. Лицо, в осунувшихся и усталых, хотя и молодых еще чертах которого сохранилась боевая энергия тех воинственных физиономий, которые кисть Гро набрасывала на негрунтованном холсте.

Я вижу его походку военного, когда после чтения газет в старой читальне, которая сохранилась до сих пор в пассаже у Оперы, он целыми часами вышагивал по Итальянскому бульвару, от улицы Друо до улицы Лафит, в обществе двух или трех приятелей с лентами Почетного легиона в петлице. Вижу их воинственные лица, длинные сюртуки бонапартистского покроя, вижу, как они останавливаются через каждые двадцать шагов и оживленно беседуют, перегораживая бульвар и бешено жестикулируя.