Дневник братьев Гонкур

Она, моя мать, держит в руках книгу или вышивание, но скоро опускает их на колени и замирает в мечтательном созерцании перед красавцем сыном, уже получавшим награды на конкурсах коллежа, перед обожаемым своим любимцем, наполнявшим веселостью и остроумием дома друзей, куда она его возила.

Я вижу ее, наконец, мою бедную мать, на смертном одре, в ту минуту, когда на лестнице раздается шум тяжелых башмаков сельского кюре, соборовавшего ее; вижу, как она, уже не в силах говорить, кладет в мою руку руку брата, с незабываемым взглядом матери, измученной тревогою о том, что станется с молодым сыном, оставляемым при самом вступлении в жизнь на произвол своих страстей и не вступившем еще на определенный жизненный путь…

30 августа, вторник. На днях, когда я правил корректуру нового издания романа «Госпожи Жервезе», меня посетило желание написать портрет настоящей госпожи Жервезе, моей тетушки, и рассказать, каково было влияние этой редкой женщины, госпожи Нефтали де Курмон, на мою жизнь.

Мне случается иногда, когда я прохожу по Рю де ла Пе, видеть эту улицу не такой, какова она теперь: я ищу под именами, изглаженными из моей памяти, лавки и магазины, которые были на этом месте лет пятьдесят-шестьдесят тому назад. И удивляюсь, что там, где теперь ювелир Раво и парфюмерный магазин Герлена, нет больше английской аптеки, которая помещалась справа или слева от больших ворот, помеченных № 15. Над аптекой, в первом этаже, находилась и находится до сих пор большая квартира, где жила моя тетка.

Глаза мои сохранили о ней далекое воспоминание – память о ее пышных волосах, окружавших сиянием ее выпуклый перламутровый лоб; о ее глубоких, мечтательных глазах с темными полукружьями; о чертах ее тонко высеченного лица, которым чахотка сохранила на всю жизнь нежность молодости; о ее худощавой груди под свободно ложившимися складками материи; о строгих линиях всей ее фигуры; наконец, о красоте ее души, которую я в романе немного сбил и перемешал с красотою госпожи Бертло.

Я должен, однако, сказать, что несколько суровый вид этой женщины – ее серьезный взгляд, меланхолическая важность, которой она себя окружала, внушали мне, когда я был еще совсем маленьким, некоторый страх: мне бывало не по себе возле нее, в ней было мало земного, жизненного.

Из квартиры, где я в первый раз увидал тетку, я помню только одно: ее уборную с бесчисленным множеством хрустальных флаконов, на которых утренний свет отражался отблесками сапфира и аметиста и от которых мое молодое воображение, под влиянием только что прочитанного «Алладина», уносилось вместе со всем моим существом в сад, где все плоды из драгоценных камней. Помню, как я – не знаю, при каких обстоятельствах – ночевал две или три ночи у тетки, и то чисто физическое наслаждение, какое я испытывал в этой уборной с волшебными лучами, моя себе руки до локтей миндальным молоком – умыванием, бывшим в моде у изящных женщин поколения Луи-Филиппа.

Спустя несколько лет тетка моя поселилась во втором этаже углового дома на площади Вандом, в прекрасной старинной квартире, стоившей, черт возьми, кажется, не меньше 1800 франков. В веселой гостиной с видом на площадь тетка всегда читала – под портретом, во весь рост, ее матери, портретом, напоминающим ее сестру – светскую даму. Это одна из лучших картин Грёза, которые я знаю, где под грациозной живостью французского мастера чувствуется плавная скоропись Рубенса. Художник, дававший ей уроки, когда она была еще барышней, представил ее, уже замужнюю, со всей тонкостью ее красивого личика, ее изящной фигуры, стоящей спиною к клавикордам, на которых одна ее рука берет аккорд, в то время как другая держит апельсин с тремя зелеными листиками – без сомнения, в память ее пребывания в Италии во времена дипломатической карьеры в этой стране ее мужа.

Когда вы входили в гостиную, у читающей медленно поднимались веки, точно она выплывала из своего чтения, как из пучины. Когда я стал постарше, понемногу прошла застенчивая боязливость, которую я раньше испытывал около нее. Я начал привыкать к ее серьезной улыбке и, не умея объяснить себе почему, после часов, проведенных у нее, уносил с собою в коллеж на всю неделю впечатления более глубокие, более прочные и пленительные, чем те, которые давали мне где-либо в другом месте.

В этой второй квартире я помню, как сквозь сон, обед, на котором присутствовала Рашель в самом начале ее успехов, Андраль, врач моей тетки, брат ее с женой, моя мать и я, – обед, во время которого талант великой актрисы принадлежал только нам и я чувствовал себя очень важным и очень гордым в числе других гостей.