Дневник братьев Гонкур

Но этот обед происходил зимою, когда я бывал у тетки только по праздникам, на несколько часов, между тем как летом месяц каникул становился целой эпохой, когда моя маленькая жизнь с утра до вечера близко соприкасалась с ее жизнью. В то время тетка владела в Менильмонтане целым небольшим дворцом, пожалованным герцогом Орлеанским какой-то из знаменитых блудниц. О, каким волшебным рисуется в моей памяти это место, которое я, из страха разочароваться, никогда с тех пор не посещал! Роскошный дом XVIII века; громадная столовая, украшенная большими панно с пейзажами и полногрудыми фламандками, продающими плоды, – вероятнее всего, кисти Йорданса; три зала с вычурными резными деревянными панелями; большой сад с подстриженными деревьями, где прятались два храма Амура; фруктовый сад с виноградными лозами по шпалерам, как в Италии, ревниво охраняемый старым садовником Жерменом, который запускал в вас граблями, если вы попадались на краже винограда; небольшой парк, а за парком тенистая рощица, где были похоронены отец и мать моей тетки; целый лабиринт двориков и конюшен, в одной из которых можно было встретить старого чудака, дальнего родственника, занимавшегося устройством какого-то трехколесного экипажа.

Но любимым моим местом в этом доме был разрушенный театр, к тому времени уже превратившийся в сарай для садовых орудий: зал с провалившимися сидениями, как в церквях древней Италии, под открытым небом. Там я садился на расшатанные камни и по целым часам смотрел в черное углубление сцены – на пьесы, разыгрывавшиеся в моем воображении.

В этом герцогском доме проводили вместе лето три невестки: моя тетка, жена ее брата, нынешнего посланника у папы, и моя мать.

У моей тетки не было презрения к ребенку, к мальчишке, коль скоро она замечала в нем признаки умственных способностей. И там, в деревне, она позволяла мне почти весь день быть с нею, давала разные маленькие поручения, брала меня с собою в сад, и я носил за ней корзину для цветов, которые она всегда сама выбирала для ваз в гостиных, забавляясь моими «отчего!» и удостаивая их серьезных ответов.

Я держал себя немного отстраненно, как бы охваченный каким-то набожным благоговением по отношению к этой женщине, казавшейся мне существом иного порядка, чем прочие мои родственницы. Своей осанкой, манерой говорить, обращением, выражением лица, ласковой улыбкой она завоевывала надо мной такую власть, как никто, никто другой. Случалось так, что моя мать, не доверяя своему собственному авторитету, когда я совершал какой-нибудь проступок, просила ее побранить меня, и тетка немногими надменно-презрительными словами до того смущала меня – никогда притом не вызывая во мне инстинктивного ропота мальчугана, чувствующего себя виноватым, – до того смущала, что я из-за незначительной провинности испытывал настоящий стыд. Впрочем, чтобы лучше показать эту женщину и – повторяю – влияние, которое она имела на меня, вот описание одного воскресенья в Менильмонтане, взятое из «Дома художника».

«К двум часам дня три женщины в светлых муслиновых платьях, в прюнелевых туфельках с лентами, охватывающими лодыжку, как на рисунках Гаварни из журнала "Мода", спускались вниз по дороге, направляясь в сторону Парижа.

Прелестное трио составляли эти женщины: тетушка со своим смуглым лицом, светящимся душевной красотой; ее невестка – белокурая креолка с лазоревыми глазами, бело-розовой кожей и ленивой томностью во всем теле; моя мать, с таким нежным лицом и маленькими ножками.

Они доходили до бульвара Бомарше и Сент-Антуанского предместья. В эти годы моя тетушка была одной из четырех-пяти жительниц Парижа, влюбленных в старину, в красоту прошлых веков – венецианский хрусталь, статуэтки из слоновой кости, мебель с инкрустацией, генуэзский бархат, алансонские кружева, саксонский фарфор. Мы приходили в антикварную лавку в тот час, когда хозяин собирался пойти пообедать в какой-нибудь закусочной близ Венсенского леса, и ставни были уже закрыты, а дневной свет, пробиваясь сквозь полуоткрытую дверь, терялся во тьме среди нагроможденных вещей. И в этом полумраке, в смутном и пыльном хаосе, три прелестные женщины вели лихорадочные, торопливые раскопки, шурша, как суетливые мышки в куче обломков. Они забирались в самые темные закоулки, немного опасаясь запачкать свои свежие перчатки, и кокетливым движением, кончиком ноги, обутой в прюнелевую туфельку, слегка подталкивали к свету куски позолоченной бронзы или деревянные фигурки, сваленные в груду наземь у стены. И всегда в завершение этих поисков – какая-нибудь удачная находка, которая вручалась мне, и я нес ее, словно святые дары, устремив глаза на носки башмаков, ступая осторожно, чтобы не упасть.

Полные пылкой радости от совершенной покупки, мы возвращались домой, и даже по спинам этих трех женщин можно было судить о том, как они счастливы; время от времени тетушка поворачивала ко мне голову и, улыбаясь, говорила: "Смотри, Эдмон, не разбей!"»

Эти воскресенья, конечно, сделали меня тем любителем редкостей, каким я всегда был и каким останусь на всю жизнь.