Дневник братьев Гонкур

21 апреля, воскресенье. Я положительно верю, что умственная жизнь, ежедневное живое столкновение вашего ума с чужими умами – всё это противодействует старости и замедляет ее приход. Замечаю это, когда сравниваю себя с буржуа моего возраста, которых знаю лично. Уж, конечно, они старше меня.

22 апреля, понедельник. Вот до чего я дожил: второй том «Переписки» Флобера занимает меня гораздо больше, чем роман, созданный воображением.

1890

1 января, среда. В первый день нового года такому больному старику, как я, только и можно, что вертеть в руках новый календарь и думать, что 365 дней – это еще много, и вопрошать по очереди каждый месяц, просить его, чтобы дал знать каким-нибудь маленьким, таинственным знаком, не он ли тот месяц, когда мне придется умереть.

10 января, пятница. В этом проклятом доме позади моего сада день и ночь, ночь и день раздается лай двух дворовых собак, который расстраивает мне нервы, по целым ночам не дает мне спать. Если бы я не отыскал тех внутренних ставень, которые заказал для брата во время его болезни, мне пришлось бы ночевать где-нибудь вне дома. Ах! неужели шум будет раздражающим мучением моих последних лет! Шум! шум! это отчаяние всех нервных людей в современных городах!

В прошлую среду Мопассан, который только что нанял квартиру на улице Виктор Гюго, говорил мне, что ищет отдельную комнату, где сможет ночевать, – из-за проезжающих мимо дома омнибусов и ломовых.

За обедом толковали о литературе, и принцесса внезапно проронила:

– Но зачем же вам новое?

Я отвечал:

– Потому что литература обновляется, как все земное… И переживают свой век только стоящие во главе этого обновления. Потому что и вы сами, не подозревая того, восторгаетесь только революционерами литературы в прошлом. Потому что… возьмем пример, – потому что Расин, великий, знаменитый Расин был зашикан, освистан поклонниками, покровителями старого театра, и этот самый Расин, с именем которого на устах громят современных драматургов, в то время был революционером, точно таким же, как некоторые из нынешних.

1 февраля, суббота. Провел день у Тиссо с супругами Доде.

При входе раздаются небесные звуки фисгармонии, на которой играет сам художник, и, в то время как он идет нам навстречу, взгляды привлекает ярко освященная дыра, за которой стоит начатая акварель. Дыра эта проделана в куске материи, представляющей собою как бы поднятый занавес детского театра, на нем маленькие фигурки изображают одно из событий Страстей Господних[140]. Вся картина освещена красноватым мерцанием, как освещается Плащаница в Великую Пятницу.

Затем перед нами проходят сто двадцать пять картин, которые Тиссо поясняет нам вполголоса, точно в церкви. Иногда, сбиваясь с тона своей набожной речи, он пропускает словечко парижского жаргона; так, по поводу этюда Магдалины он замечает: «Видите, она не первой свежести!»

Рисунок его очень точен, очень строг; он передает и кремнистую поверхность горной страны, и неровность почвы, истоптанной стадами баранов, и изумрудно-зеленый блеск травы весною, и фиолетовую сухость русла, и силуэты маслин, напоминающих церковные подсвечники. Тут есть и красивые изображения внутреннего убранства домов с большими стеклянными просветами в свинцовых рамах – между прочими и дом Ирода и его жены. Но истинно прекрасны, волнующи и трогательны рисунки Смерти на кресте, многочисленные, передающие час за часом все страдания Распятого на вершине Голгофы, и изнеможение святых жен, и любовное объятие Магдалины, обвивающей руками древо креста.

И по мере того как развертывается драма, Тиссо оживляется, воодушевляется все больше, говорит все более глубоким, более взволнованным шепотом. Он придает изображаемому такие чувства, какие могли бы составить любопытное добавление к апокрифическим евангелиям.

Бесспорно то, что эта жизнь Христа в ста с лишком картинах, в которых умелое воспроизведение реальной среды, местностей, рас, костюмов соединяется с мистицизмом художника, постепенно вызывает великую жалость и грусть – ту умиленную грусть, которой не даст вам ни одна книга.

10 апреля, четверг. Раньше пытались передать очарование, живость, лукавство женского лица; а сейчас о наших почитаемых пастелистах, приверженных розовому цвету обмороженного тела и фиолетово-серым тонам, можно было бы сказать, что они стремятся выразить лишь усталость, смятение, сердечные неурядицы, – словом, всякого рода физические и нравственные недомогания, какие только могут отпечататься на лице женщины.

4 мая, воскресенье. Доде очень верно говорит, что литература, после того как она последние годы находилась под влиянием живописи, начинает в настоящее время переходить под влияние музыки и становится такою же звучною и вместе с тем такою же неопределенной, бесформенной, как и сама музыка.