Дневник братьев Гонкур

28 февраля, воскресенье. Любопытны эти светские женщины – женщины остроумные или, скорее, пикантные. Если поживешь с ними известное время, чувствуешь, что они совершенно бессодержательны, пусты и не могут составить вам осмысленной компании. И мысль их, неспособная серьезно и продолжительно оставаться около вас, беспрестанно убегает к какой-нибудь мелкой ничтожности – к вчерашнему туалету, к вечеру, куда нужно поехать завтра, или просто за дверь гостиной в надежде, что вот сейчас эту дверь отворит какой-нибудь господин и подарит, взамен скуки, овладевшей ими, развлечение нового персонажа.

12 марта, пятница. Любовница из народа никогда не станет вполне товарищем тому, с кем живет. Она окажет ему преданность в бедствиях, болезнях, драматических происшествиях; но пока жизнь течет тихо и покойно, любовник из другого общественного слоя, чем она, всегда встретит в ней скрытность и даже неприязнь народа к аристократии.

1887

10 марта, четверг. Те немногие женщины, которых я любил, любил не только сердцем, но и частицею мозга, не были моими. И все-таки я уверен, что если б я захотел, они сдались бы. Но я наслаждался этим чувством, этим невыразимым обаянием честной женщины, доведенной до края падения, которую вы держите в соблазне и страхе этого падения.

2 апреля, суббота. Даю здесь выписку из газеты «Французский курьер», как образец критики моего «Дневника». Такие статейки теряются, забываются, а когда их цитируешь на память, тебе не верят. Хорошо, когда сохраняется нечто из подлинного текста, чтобы впоследствии можно было судить, как тонко в католической и консервативной партиях понимают меня или брата.

«Шедевр самомнения – это "Дневник братьев де Гонкур". Вышел первый том; он содержит не менее четырехсот страниц, за которыми последуют еще восемьсот. Найти в нем хоть одну главу интересную, хоть одну строчку, из которой вы узнали бы что-либо новое, – невозможно! <…>

Хотите сделаться писателем? Хотите через несколько лет увидеть свое имя на светло-желтой обложке с обозначением числа экземпляров? Начинайте с сегодняшнего дня, засядьте смело за дневник в таком роде: "27 марта. – Завтрак сегодня в восемь часов. Просмотрел газеты… Дождь, солнце, ливень… – Обед у N… Нас было за столом двенадцать человек; у шестерых мужчин – эспаньолки, у шестерых дам – рыжие волосы". Озаглавьте "Дневник моей жизни", или "Документы о Париже", или как вам угодно. Я вам ручаюсь, что штук сорок будет продано».

Разумеется, число напечатанных экземпляров не есть в моих глазах достоинство книги, но тем не менее та самая книга, которой критик пророчил сорок экземпляров, дошла до восьмой тысячи…

Светлое Воскресенье, 10 апреля. В сущности, очень тяжело не иметь подле себя женского сердца, сердца умной женщины, с которой можно было бы делиться страданиями гордости и писательского тщеславия…

11 апреля, понедельник. Даже у такого старика, как я, замирает сердце, когда он получает от молодой, красивой, белокурой женщины вот такие письма:

«Первый день Пасхи. Я уверена, что растревожила вас. Ведь я так хорошо вас знаю, и эта мысль омрачает мне праздник. Дети разбрелись по углам и повторяют басни и сценки к сегодняшнему вечеру. С утра весь дом полон цветов; мне хочется, чтобы и к вам пришла сегодня цветущая Пасха, и я собрала для вас несколько веточек – вот они.

Но прошу вас, об этом – ни слова, ни одной живой душе.

Ваша подруга просит вас быть немым, но не глухим.

До среды».

Глядя на эти скачущие строчки и следы от цветов на бумаге, я думал, как было бы отрадно прожить оставшиеся мне годы окруженным нежными заботами той, что написала мне это письмо. Затем я вспомнил нашу жизнь, всю без остатка отданную, посвященную, принесенную в жертву литературе, и сказал себе: надо идти до конца, надо отказаться от женитьбы, надо сдержать слово, данное мной умирающему брату, – основать Академию, которую мы с ним задумали.

17 апреля, воскресенье. Сегодня, не знаю почему, меня преследует воспоминание о моей кормилице в Лотарингии, чернобровой и черноволосой женщине, в которой, без сомнения, текла испанская кровь и которая меня обожала с каким-то безумием. Вижу, как когда я только что съел единственный спелый абрикос на деревце, росшем у нас во дворе, абрикос, предназначенный моим отцом для угощения гостей, – вижу, как она с прекрасным бесстыдством утверждает, что абрикос съела она, и подставляет плечи под удары хлыста, которым отец все-таки наказывает меня, не веря словам этой милой женщины!

Вижу ее за несколько часов до ее смерти, в больнице Дюбуа; зная, что умирает, она беспокоится только о том, что моя мать, пришедшая ее навестить, может на полчаса опоздать на обед. Эта смерть – самое простое отречение от жизни, которое я когда-либо видел: она уходила из жизни, будто перебиралась на новую квартиру.