Дневник братьев Гонкур

16 ноября, вторник. Я переделываю верх своего дома, снимаю перегородки и пробую сделать из трех небольших комнат, выходящих в сад, нечто вроде мастерской, где собираюсь устроить, по просьбе моих друзей, литературную говорильню по воскресеньям.

1885

25 января, воскресенье. Сегодня Доде с женой у меня на новоселье, на моем «Чердаке». Они остаются долго, очень долго, до сумерек; наедине, в полумраке, мы разговариваем с сердечной откровенностью.

Доде говорит о первых годах своей семейной жизни; говорит, что жена его не знала о существовании ломбардов, а когда узнала, то из стыдливости никогда их не называла, а лишь говорила ему: «Вы были там!» Но прелестно то, что молодая девушка, буржуазно воспитанная, нисколько не смущалась своей новой жизнью – среди этих бедняков, вечно ищущих, где бы пообедать, откуда достать двадцать франков, у кого занять панталоны.

– Так ведь она, – восклицает Доде, – милая моя женушка, ровно ничего не тратила на себя! У нас еще сохранились расходные книжки того времени, где записаны, рядом с золотым, взятым мною или еще кем-нибудь, – 30 сантимов для нее на омнибус.

Госпожа Доде прерывает его, простодушно вставляя:

– Я думаю, что в то время я была еще не вполне развита и не давала себе отчета…

Я бы скорее подумал, что в ней жила вера счастливых и влюбленных людей, надежда, что всё впоследствии уладится.

Доде говорит, что все те годы он ничего не делал, что в нем была только потребность жить, жить деятельно, сильно, шумно, потребность петь, заниматься музыкой, бегать по лесам, чуть-чуть навеселе искать, с кем бы повздорить. Он сознается, что в то время у него не было ни малейшего литературного честолюбия; но был какой-то инстинкт, который заставлял его всё записывать, даже сны, и это доставляло ему удовольствие.

Он уверяет, что его переделала война, вызвав из глубины сознания мысль, что он может умереть, ничего прочного не оставив. Тогда он взялся за работу, а вместе с работой зародилось в нем и честолюбие.

23 апреля, четверг. В прошлом году госпожа Команвиль просила у меня совета по поводу издания писем Флобера: кому бы поручить написать предисловие? Я ей ответил, что она напрасно трудится искать биографа для своего дяди: ведь она сама воспитывалась в его доме и провела, так сказать, всю жизнь около него.

Сегодня она читает мне свою заметку, и биография Флобера действительно вышла прелестной: тут и простота стиля, и подробности о старой няньке, имевшей на Флобера влияние, и мрачноватая обстановка жилища при руанской больнице, и жизнь в Круассе, и вечера в беседке, в самой глубине сада, завершавшиеся фразой Флобера: «Ну, время возвращаться к "Бовари”», – фразой, которая рождала в уме девочки представление о каком-то месте, куда ее дядя отправляется по ночам.

Но конец заметки несколько скомкан. Чувствуется утомление человека, непривычного к перу и выдыхающегося через несколько страниц. Я уговорил ее снова приняться за этот конец и дополнить его, особенно описание тех тяжелых лет, когда жизнь писателя опять совершенно слилась с ее жизнью.

Повесть Доде о его книгах наводит меня на мысль, что если собрать из нашего дневника всё, что относится к сочинению каждой нашей книжки, наши будущие поклонники найдут со временем интересную и поучительную историю наших романов, от их рождения до появления в свет.

Вечером я обедаю с Дрюмоном, который счел своим долгом выставить меня в одной своей статье как развратителя нового поколения. Госпожа Доде мило ему выговаривает, а он остроумно защищается, ссылаясь на свои принципы, принуждающие его по временам вынимать клеймо и метить им, к великому своему сожалению, человека даже очень ему симпатичного[132].

17 мая, воскресенье. Бьёрнсон будто бы говорил Гюисмансу о том литературном обожании, которое, якобы, питают ко мне в Дании и других странах, окружающих Балтийское море; там, говорят, ни один человек, мало-мальски интересующийся литературой, не засыпает, не прочитав страничку из «Фостен» или «Шери»[133].

22 мая, пятница. Забавный народ эти французы! Не хотят более ни Бога, ни религии, Христу уже не молятся, а Виктору Гюго – молятся и провозглашают новую религию, назначая Гюго своим божеством.

1 июня, понедельник. Мне тошно смотреть на эти народные гулянья, и я благодарен болезни, которая позволяет мне в них не участвовать. Мне кажется, что население Парижа, лишенное при Республике любимых своих торжеств, просто заменило похоронами Виктора Гюго шествие карнавального быка[134].

15 июня, понедельник. Воля моя теперь похожа на старую извощичью клячу: чтобы ее разогнать, заставить исполнить то, что требуется, надо тормошить ее, кричать ей: «Ну, пошла!», стегать хлыстом.

27 сентября, воскресенье. Душа женщины похожа на те бездны морские, скрытые глубоко под волнением бурь, из которых только изредка лот приносит науке ничтожный обломок какого-нибудь организма или неизвестного предмета.

1886