Дневник читателя. Русская литература в 2007 году

Откуда в этих переливах глагол с семантикой напряжения, кажется, бесплодного? Русалочье ли дело – «стараться»? Выходит, да. Потому и «стар ал ась», что «ру сал ка»: опорные звуки распыляются по тексту, а не столько видимый, сколько «слышимый» пейзаж ( л у н а по лн ая, потому что руса л ка пл ы л а и старалась до пл еснуть п е н у во лн ы – оттого же и река покамест го л убая) загодя слился с еще не зазвучавшей песней.

И шумя, и крутясь колебала река

Отраженные в ней облака.

И пела русалка – и звук ее слов

Долетал до крутых берегов.

Вот еще один звук голубой реки отозвался – река ко л еба л а об л ака. Конечно, отраженные в ней – здесь все во всем отражается. Но не точно, а зыбко, чуть меняя обличья. Серебристая (от лунного света) пена до вожделенной луны не доплескивается – звук слов (не семантика, чьи обманчивые блики возникнут позже, а чистая фоника – так уже было в «Ангеле»: И звук его песен в душе молодой / Остался – без слов, но живой ) долетал до крутых берегов, чье неназванное, но звуками переданное «угрюмство» контрастирует с волшебным небесно-водным (голубым и серебристым) сверканием.

И пела русалка… – п е л а, как пл ы л а.

Известно, зачем русалки поют. «Рыбака» Гете Лермонтов читал и в подлиннике, и в гениальном переложении Жуковского – оттуда пришли и слияние неба с водой (солнечный свет сменился лунным), и филигрань звукописи, и мотив губительной любви.

Она поет, она манит —

Знать час его настал!

К нему она, он к ней бежит…

И след навек пропал.

«Рыбак» не дает ответа, коварной ложью была русалочья песня или правдой страсти. В балладах Жуковского почти всегда слышна апология любви – даже ведущей к богоборчеству («Людмила»), даже запретной (в «Рыцаре Тогенбурге» поэтизируется страсть к монахине – причем, сравнительно с оригиналом Шиллера, парадоксально повышен и градус чувства, и градус платонизма), не говоря уж о плачах по «союзам сердец», разорванным злой людской волей («Алина и Альсим», «Эолова арфа»). Быть может, рыбаку будет сладко в привольной глубине (как младенцу – в чертогах Лесного царя), быть может, русалка его и впрямь любит. Лермонтовская русалка доподлинно знает, чем кончится ее любовь. Витязь, спящий на дне (там, где «играет мерцание дня» – поэт играет омоформами), остается «хладен и нем». Фейерверк перекликающихся сонорных и губных вытесняется имитирующим беззвучие шелестом свистящих и шипящих:

Он спит – и, склонившись на перси ко мне,

Он не дышит, не шепчет во сне.

Потому и река в финальной строфе сменит цвет:

Так пела русалка над синей рекой,

Полна непонятной тоской.

И шумно катясь, колебала река

Отраженные в ней облака.

«Шумно катясь» – это много «тише» прежнего «шумя и крутясь». Свет «по лн ой л у н ы» стал тенью – русалка «по лн а н е п о н я тн ой т оской» (не голубизна – синева).

Она обречена петь, манить «туда», лгать, переполняясь непонятной тоской. Как демон, баюкающий Тамару и в этот миг ее бесконечно любящий. Как совместившая в себе губителя («как демон коварна и зла») и его жертву («прекрасна, как ангел небесный») царица (которой Лермонтов дал то же имя, что и чистой героине «восточной повести»), которая еженощно, насладившись любовником, его убивает и ежеутренне оплакивает.

И было так нежно прощанье,

Так сладко тот голос звучал,

Как будто восторги свиданья

И ласки любви обещал.

Они поют, а поэт и его герои превращаются в слух. Испепеленному зноем Мцыри мнится, что он на влажном дне, где ему поет (его, как вольную струю , любит) золотая рыбка (Там рыбок златые гуляют стада). О песне (все той же) он мечтает на переходе к небытию:

И стану думать я, что друг

Иль брат, склонившись надо мной,

Отер внимательной рукой

С лица кончины хладный пот

И что вполголоса поет

Он мне про милую страну…

И почти так же – тень, прохлада, песня, любовь – грезит его создатель:

Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,

Про любовь мне сладкий голос пел…