Дневник читателя. Русская литература в 2007 году

От борьбы – с возлюбленной, за возлюбленную (которая после нескольких лет то ли игры, то ли мученической муки предпочла высокой и безнадежной страсти брак с «филистером») и, в первую голову, с самим собой – не отделаться оставленными в Петербурге стихами. «Venecia…» – попытка упорядочить и «расшифровать» чередой из сорока восьми сонетов клокочущий хаос «Борьбы», цикла, живущего стиховыми (полиметрия) и эмоциональными контрастами (заговаривание подступившей любви; сознание ее неодолимости и собственной демонической греховности; просьбы о милосердном снисхождении; обвинения-проклятья ангелической героине, предавшей таинственное родство душ; благословение «изменнице», остающейся светоносной и после «падения»; вибрирующая надежда на мистическую связь с возлюбленной, которая, и отвергнув поэта, должна слышать его песнь – «неумолкающий отзыв» краткой земной встречи). Попытка безнадежная – убрав сшибки метров и интонаций, Григорьев не хотел избавляться ни от ассоциативной свободы рассказа, ни от сумбура противоборствующих – не сменяющих друг друга, но одновременных – чувств. Есть, однако, в венецианской поэме сонет, действительно проясняющий главное стихотворение цикла – «Цыганскую венгерку» (в воронку которой втягиваются остальные семнадцать текстов, вся «борьба» поэта):

Ты предо мной все та же: узнаю

Тебя в блестящем белизной наряде

Среди толпы и шума… Вновь стою

Я впереди и, прислонясь к эстраде,

Цыганке внемлю, – тайную твою

Ловлю я думу в опущенном взгляде;

Упасть к ногам готовый, я таю

Восторг в поклоне чинном, в чинном хладе

Речей, – а голова моя горит,

И в такт один, я знаю, бьются наши

Сердца – под эту песню, что дрожит

Всей силой страсти, всем контральто Маши…

Но ты, как бы испугана, встаешь,

Мятежную венгерки слыша дрожь!

Выходит, поэт однажды слушал «памятный напев» вместе с возлюбленной. Вот почему

На тебе лежит печать

Буйного похмелья,

Горького веселья!

Слово «похмелье» – не только дань рифмам пушкинской «Элегии», где раскаяние сливается с надеждой (процитированному 41 сонету предшествуют строки о героине, внемлющей всему, «в чем мощь и широта»: Свободы ли и правды смелой слово, / Стих Пушкина иль звуки песни новой ), но и точная характеристика нынешнего состояния поэта. Прежде венгерка «похмелье» пророчила – теперь удостоверяет свершившееся. И заставляет возлюбленную явиться вновь.

Квинты резко дребезжат,

Сыплют дробью звуки…

Звуки ноют и визжат,

Словно стоны муки.

«Ноют… словно стоны» – грубая тавтология, но она-то (не меньше бешеного напора режущих слух аллитераций, фонетически выраженного перехода от веселья к похмелью) и «портретирует» упоительный надрыв.

Что за горе? Плюнь да пей!

Ты завей его, завей

Веревочкой горе!

Топи тоску в море.

Поэт словно подпевает венгерке, почти сливается с ее бесшабашным героем, но в то же время примечает, из чего эта музыка сделана:

Вот проходка по баскам

С удалью небрежной…

…

Перебор… и квинта вновь

Ноет-завывает;

Приливает к сердцу кровь,

Голова пылает.

Музыковедение срывается в жалобу, уже звучавшую прежде:

Вечер душен, ветер воет,

Словно пес дворной;

Сердце ноет, ноет, ноет,

Словно зуб больной…

(Не одна только гейневская «зубная боль в сердце», но и «дворной пес» всплывут потом в венецийской ночи.)

Все сильнее ветер воет,

В окна дождь стучит…

Сердце ломит, сердце ноет,

Голова горит.

В «вечернем» плаче из телесного недуга вырастал бред о смерти любимой:

Я любил тебя такою,

Страстию немой,

Что хоть раз ответа стою…

Сжалься надо мной.

Не сули мне счастье встречи

В лучшей стороне…

Здесь – хоть звук бывалой речи

Дай услышать мне.

Венгерка от фиксации этой боли переходит к раскачиванию эмоциональных качелей: вниз (колдовское «бессмысленное» бормотание) – вверх, так, что выше не бывает:

Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,

С голубыми ты глазами, моя душечка!