Дневник Дейзи Доули

Папенька уже сидел на своем обычном месте, погруженный в какую-то научного вида книгу и, не глядя, запихивал в рот лапшу. По подбородку у него стекал соевый соус. Внезапно он показался мне ужасно старым и ненадежным, и я внутренне ощетинилась. Мне-то хотелось, чтобы отец был сильным, настоящей опорой для слабой женщины, то есть для меня. И еще я вдруг поняла, как устала от того, что оба моих родителя выглядят как записные психи, то есть так, что их с распахнутыми объятиями примут в любую ближайшую психушку. Ну почему папаша не может выглядеть образцовым джентльменом в накрахмаленной рубашке, с газетой «Ивнинг Стандарт» под мышкой? Таким, по виду которого сразу понятно, что у него есть запасец на счете в банке, таким, который планирует на пенсии объездить весь мир, останавливаясь в шикарных отелях? Почему папа такой запущенный и неэлегантный, что за него стыдно на публике? Он же выглядит почти как бомж! Да и ведет себя не лучше. Ну типичный рассеянный ученый, который полагает, будто одежда — дело десятое, и твердо держится этого принципа. По его мнению, главное — это интеллект, а галстук с жирным пятном или обтрепанные манжеты — это все ерунда, если в мозгу вспыхивают гениальные идеи. Папенька до сих пор носит ужасные ботинки старомодного фасона, купленные на распродаже в каком-то комиссионном магазине тридцать лет тому назад. На подошве у них некогда был резиновый накат, теперь почти стершийся, но папаша все равно их носит, потому что ученая братия обожает обувь, которая шлепает, а не топает по коридорам университета, — это для них и есть самый шик. Что совсем странно для англичанина, папенька предпочитает косить под американского преподавателя и одевается больше в стиле Новой Англии, поэтому сегодня на нем была хлопковая фуфайка с длинным рукавом, причем заштопанная во многих местах. А его часы! Это вообще было какое-то позорище в пластиковом корпусе, с аляповатыми цифрами на циферблате и с поддельными бриллиантами. Подарочек от коллеги из Южной Кореи. Они что, издевались, эти корейцы? Или они понимали, что единственный, кто напялит их изделие, — это рассеянный чудаковатый профессор-англичанин, который истово верит, что не нужно заботиться о собственной одежде.

Я подбежала к столику и выдохнула:

— Пап, привет, извини, что опоздала.

— Это ты извини, я уже тут без тебя приступил, — ответил папенька, едва замечая меня. — Ты представляешь, плату за парковку повысили! Просто до неприличия. У меня машина простояла до без четверти двух, а набежало целых шесть фунтов.

Да, шесть фунтов за парковку и почти восемь за эту тайскую гадость — и вот ты уже чувствуешь себя чуть ли на разоренным, папенька! Неужели я никогда не узнаю, каково быть балованной папиной дочкой? Я опустилась на стул напротив папаши.

— Осмос — это нечто потрясающее, — без перехода начал он. — Знаешь ли ты, что, когда клетка делится…

И зачем мы тянем эту волыну, недоумевала я. Какой смысл изображать живую картину на тему «папа и дочка», если он меня в упор не видит, не слышит и, главное, не желает понять. Это что — общение?! Да, мы обмениваемся какими-то фразами, но они для нас ничего не значат.

Я встала.

— Извини, я больше так не могу.

Папаша наконец-то воззрился на меня в изумлении. Ага, задергался! Наконец-то мне удалось потрясти его, добиться хоть какой-то реакции!

— Но, Дейзи, как же ты уйдешь, если за обед уже заплачено? — промямлил он. — Целых семь фунтов девяносто девять пенсов.

Вид у него был по-настоящему обиженный. Ну да, по его понятиям бросить десятку на ветер — это значит потратить большую сумму. Пришлось мне сесть обратно. Я уронила голову в ладони, не зная, плакать мне или смеяться. Потом подняла голову и увидела — о чудо! — что папенька отложил вилку и внимательно изучает меня, не то чтобы встревоженно или озабоченно, но, скорее, с лабораторным интересом, как химик лакмусовую бумажку.

— Папа… — вздохнула я. — У меня такое чувство, будто ты вообще перестал меня понимать. Ты просто не знаешь, кто я. Зачем тогда нужны эти наши встречи? В чем их смысл?

— Смысл? Смысл… — задумчиво пробормотал папенька, точно пытаясь вылущить из этого слова тайный подтекст. — А что, у всего обязательно должен быть смысл? В науке это совсем не так. Порой мы не задаемся таким вопросом. Когда Майкла Фарадея однажды спросили… — Папаша поймал мой вопросительный взгляд и пояснил: — Фарадей, детка, — это изобретатель электричества. Так вот, когда его спросили, в чем смысл электричества, он парировал: «А в чем смысл новорожденного младенца?» Ловко. — Папенька восхищенно хмыкнул. — А вот когда этот же вопрос Фарадею задал сам Гладстон, ученый ответил: «Электричество можно обложить налогом!» — Он раскраснелся от удовольствия, заколыхался от смеха, и я невольно смягчилась.

— Пап, ты однажды сказал мне: «Дейзи, разница между нами в том, что тебя люди интересуют, а меня нет», — напомнила я. — Так вот, мне кажется, что ты не особенно мной интересуешься, потому что я человек. У меня такое ощущение, — я глянула папе прямо в глаза, — будто мы утратили всякую связь.