Дневник доктора Финлея [сборник litres]

Финлей Хислоп не стыдился того, как он начинал, но был упрям и честолюбив. Он прошел тяжелый путь, но сейчас было не легче. Стиррок, аптекарь из Глазго, сказал ему два дня назад: «В Ливенфорде освободилось место ассистента врача, если тебе не терпится начать. В городке и вокруг – персонала мало. Старый Камерон – крепкий орешек, но человек редкой сердечности». И вот он здесь, необстрелянный, направленный мистическими силами жизни и смерти, зеленый шотландский неофит, который когда-нибудь станет кем-то или не станет.

Кеб протарахтел по Черч-стрит мимо унылой Публичной библиотеки и повернул на более тихую улицу, с большими особняками. Миновав половину ее, кеб выехал на подъездную дорожку к Арден-Хаусу, приметному дому из белого камня, с каретным сараем сбоку и полукруглой лужайкой перед фасадом.

Накрапывал жалкий мелкий дождик. Хислоп поднялся на крыльцо и позвонил в дверь. Спустя минуту дверь открылась, и экономка, сухопарая стареющая женщина, одетая во все черное, встала перед ним. Туго собранные назад волосы, на увядшем лице чистюли – печать самоуверенности напополам с бранчливой добротой. Она несколько секунд изучала Хислопа: его саквояж, его шляпу, даже его обувь, а затем, чуть подняв брови, – роскошную декорацию за его спиной, с лошадью и кебом.

– У вас кеб! – сурово заметила она, как будто он прикатил на парадной карете, запряженной четверкой белых коней. – (Пауза.) – Ладно, полагаю, вам лучше войти, – холодно произнесла она. – Не забудьте вытереть ноги.

Хислоп послушно вытер ноги и вошел, чувствуя, что начало не задалось.

– Доктор на вызове, – объявила она. – Он уже, бедняга, чуть ноги не сносил с тех пор, как ушел последний ассистент. Ох уж, нехороший был, этот вот – совсем нехороший, ох уж. – И, чуть наклонив голову, она оставила молодого человека одного.

Стоя на коврике у камина, Хислоп усмехнулся и осмотрел большую уютную комнату. Столовая, подумал он, разглядывая оранжево-красные шторы, красный турецкий ковер, полыхающий огонь в камине, который топили углем, и добротную мебель красного дерева. Никакой герани, слава богу! Большая чаша с яблоками на столике и полная ваза печенья; виски в прямоугольном графине; ни картин, ни фотографий, но – всего только! – три, цвета охры, скрипки на стене. Да, хорошая, вполне достойная комната для жизни. Он с удовольствием грелся у огня, когда дверь распахнулась и, громко топая, вошел Камерон.

– Отлично! – произнес он без рукопожатия и какой-либо словесной преамбулы. – Греем зад у огня, пока я работаю как проклятый. Да пошло оно все к чертям собачьим! Я думал, со слов Стиррока, что ты приедешь утром. Джанет, Джанет! – во всю глотку рявкнул он. – Ради бога, принеси нам чая!

Камерон был среднего роста, уже в годах, с лицом, траченным шотландской погодой и шотландским виски, его маленькая седая взъерошенная бородка была покрыта каплями дождя. Доктор слегка сутулился, отчего его голова была агрессивно выдвинута вперед. Одет был в гетры, бриджи в рубчик, мешковатый твидовый пиджак неопределенно-зеленоватого цвета. От него исходил запах лекарств, карболки и крепкого табака.

Заслонив собой на три четверти огонь в камине, Камерон сбоку оглядел Хислопа и резко спросил:

– Здоров? В хорошей форме?

– Надеюсь, что да.

– Женат?

– Нет!

– Играешь на скрипке?

– Нет!

– Как и я – зато я делаю их красивыми. Куришь трубку?

– Курю!

– Хм! Пьешь виски?

От такого допроса раздражение Хислопа все росло.

«Ты мне не нравишься, – подумал он, посмотрев на странную, не похожую на доктора личность перед собой, – и никогда не понравишься».

– Я пью, что хочу и когда хочу, – мрачно ответил он.

Искра улыбки зажглась в насмешливом глазу Камерона.

– Видимо, что-то похуже виски, – сказал он. – Присаживайся и пей чай.

Джанет быстро и бесшумно накрыла на стол: пироги, сдобные булочки, тосты, варенье, ржаной хлеб, оладьи, сыр и большие лепешки, и наконец она принесла огромное блюдо с холодной ветчиной и яйцами пашот, а также большой коричневый заварочный чайник.

– В этом доме все как положено, – коротко объяснил Камерон, наливая себе чая. У него были красивые кисти рук, с грубой кожей, однако гибкие и маленькие, как у женщины. – Завтрак, ланч в середине дня, полдник и обед – еда простая и в большом количестве. Мы работаем здесь с нашими ассистентами, и – с вашего позволения – мы не морим их голодом.

Когда трапеза была в полном разгаре, вошла Джанет с новой порцией кипятка, после чего сказала безразличным тоном:

– Там последние полчаса человек вас ждет, молодой Лэхлан Маккензи, тот, у которого дом на Маркинчей. Его ребенку плохо, говорит.

Камерон, заграбастав кусок овсяной лепешки и не донеся его до рта, разразился любимым своим ругательством.

– К чертям собачьим! – крикнул он. – С меня хватит этого Маккензи с утречка, когда я проезжал мимо его дома. Бьюсь об заклад, что ребенок уже несколько дней как болен. Они что, думают, я железный? – Затем он взял себя в руки – выдохнул, как бы выпустив наружу пар, и совсем другим голосом добавил: – Хорошо, Джанет, хорошо. Пусть войдет.