Дневник Евы Хейман

Только сейчас, Дневничок, я узнала, что 15 апреля Маришка должна будет уйти от нас. Евреи не могут держать в доме христианскую прислугу. Мне ужасно жаль, что Маришка уходит. Она так добра ко мне, особенно когда у бабушки случается приступ. Конечно, теперь нам придется много работать; беда только в том, что бабушка, хоть и трудится целый день, но все время делает одно и то же. Например, эээ пятнадцать раз в день протирает каменный пол на террасе, или три раза моет одно и то же окно, а в то же время вытереть пыль в столовой ей и в голову не приходит. На Аги рассчитывать не приходится, она едва на ногах стоит, а если чувствует себя хорошо, то оказывается ужасно неловкой. Аги, можно сказать, совершенно не приспособлена к домашнему хозяйству. Дядя Бела говорит, она умеет экономить деньги, а это уже кое-что. Я вот – все делаю как надо. Ты, Дневничок, знаешь, я очень люблю работать руками. Я согласилась бы хоть десять лет заниматься домашним хозяйством, только бы не надо было уходить из этой квартиры, и еще бабушка выздоровела бы, и не забрали бы у нас дядю Белу и дедушку! Для тринадцатилетней девочки уже большое горе, что забрали папу и велосипед. Я еще не написала, Дневничок, что было, когда пришли за папой. Его увели рано утром, квартиру опечатали, а Юнона, папина такса, как-то ухитрилась остаться в квартире. Бедная собака так выла, что соседи чуть с ума не сошли, а сделать ничего не могли, потому что квартира опечатана, открыть ее никто не может, кроме полицейских. Тетя Лили, папина сестра, написала заявление насчет собаки, пошла с ним в полицию, так что сегодня квартиру открыли наконец на минутку, – и, чудо из чудес, Юнона еще была жива. Скорее всего, она как-то сумела добраться до сала, которое лежало в кладовке, мы этого не знаем, потому что войти в квартиру имели право только полицейские, они и выпустили собаку. Юнона теперь живет у бабушки Луйзы, но стала такая грустная, что почти ничего не ест. Насколько же собака преданное существо, куда более преданное, чем многие люди, говорит Аги.

13 апреля 1944 года

Нет у меня сейчас настроения, милый мой Дневничок, что-то писать, столько ужасного происходит вокруг; сегодня, например, увезли дядю Шандора и других политических заключенных. Куда, никто не знает. Тетя Аги пришла к нам вся в слезах и сказала: «Вот, Ева, больше мы не встретимся с тобой на улице Кёрёш, некому больше носить еду, увезли ночью политических». Дядя Бела попробовал утешать тетю Аги, дескать, у политических, хотя ничего хорошего их не ждет, все-таки больше шансов остаться в живых, чем если бы они были просто евреями, потому что есть ведь и политические заключенные арийцы, а с ними не посмеют обойтись так, как с евреями. Интересно: дядя Бела мне объяснил, что социалисты и коммунисты – это не только евреи, есть и очень много арийцев. Все-таки это очень хорошо, теперь я по крайней мере знаю, что Аги всех арийцев поголовно ругает только от отчаяния, ведь вот Юсти – тоже арийка, и Маришка арийка. И я еще чуть не пропустила дядю Золтана Надани. Золтан Надани – очень хороший человек в комитатской управе, он – главный архивист комитата Бихар[25]. Но Аги говорит, у дяди Золтана главное не то, что он архивист, а то, что он пишет замечательные стихи. Я их тоже читала, потому что одна его книга долго лежала на ночном столике у Аги, стихи сплошь про любовь, и я, когда читаю стихи, всегда думаю про Пишту Вадаша. Еще я забыла написать, милый мой Дневничок, что арийцам теперь нельзя ходить к евреям. Но дядя Золтан Надани каждый вечер приходит к Аги и дяде Беле. Беда только в том, что он не может добыть для нас фальшивые документы, хотя он и главный архивист. В архиве, к сожалению, можно было бы найти только фальшивых прабабушку и прадедушку, а дядя Беле нужен еще и фальшивый военный билет, фальшивая прописка и не знаю даже, какие еще бумаги, а в архиве у дяди Золтана такого нет. И вообще дядя Золтан сейчас – грустный-грустный, будто он еврей, хотя уж он-то – настоящий ариец!

18 апреля 1944 года