Дневник горничной

Я вижу его словно сейчас… Волосы у него прилипли на висках и в них запутались водоросли, образовавшие вокруг головы точно венец… Над ним наклонились мужчины, растирали его нагретыми суконками, дышали в рот. Здесь был мэр… священник… капитан таможни… морской жандарм… Мне стало страшно, я вырвалась из своей шали, и бегая между ног этих людей, по мокрому полу… стала кричать, звать отца… звать мать.

Соседка унесла меня…

С этого времени мать моя с неистовством предалась пьянству. Первое время она пробовала работать в сардиночных, но так как была постоянно пьяна, никто из хозяев не захотел ее держать. Тогда она стала мрачно напиваться дома, ругая и проклиная все на свете; и когда напивалась до бесчувствия, принималась нас бить… Как случилось, что она не убила нас до смерти?..

Я бегала из дому, сколько только могла. Целые дни болталась на пристани, воровала в садах, полоскалась в лужах в часы отлива… Или на дороге в Плогов пакостничала с мальчишками в глубине заросшего спуска, защищенного от ветра густыми деревьями и кустами терновника… Вечером возвращаясь, я часто находила мать мою распростертой у порога, в бесчувственном состоянии с разбитой бутылкой в руках, забрызганную грязью и рвотой… Часто приходилось шагать через ее тело… Пробуждения ее были ужасны… На нее нападали припадки — все колотить и уничтожать… Не слушая моих криков и молений, она выхватывала меня из постели, толкала, била, швыряла об мебель, крича:

— Спущу с тебя шкуру!.. Нужно спустить с тебя шкуру!..

Сколько раз я думала, что не выйду живой из ее рук…

Чтобы достать денег на пьянство, она предавалась разврату… Ночью, каждую ночь, в нашу дверь слышались глухие стуки… Входил матрос, распространяя но комнате острый соленый запах моря и рыбы… Ложился, оставался с час и уходил… Другой приходил, тоже ложился на час и уходил… Случались драки; раздавались ужасные крики во мраке этих омерзительных ночей, и не раз являлись жандармы…

Так шли целые годы… Нигде не принимали ни меня, ни сестры, ни брата… На улицах от нас сторонились… Порядочные люди выгоняли нас камнями из домов, куда мы забирались нищенствовать и таскать… В один прекрасный день, сестра Луиза, тоже гулявшая с матросами, убежала… Брат вскоре после того поступил в матросы, и я осталась одна с матерью.

Десяти лет я была уже испорчена… Побуждаемая мрачным примером матери, развращенная шалостями, которыми я занималась с мальчишками, я очень рано развилась физически… Несмотря на лишения и побои, проводя все время на чистом морском воздухе, я быстро росла, и в одиннадцать лет была уже почти женщиной, несмотря на внешность подростка…

Двенадцати лет я сделалась вполне женщиной… Насильно? Нет… Добровольно? Да, почти… По крайней мере, насколько это допускали искренность моей порочности и наивность моего растления… Однажды в воскресенье, после обедни, рабочий-сардинщик старый, волосатый, вонючий, как козел, с лицом, сплошь заросшим бородой и волосами, утащил меня на отмель, по направлению к Сен-Жаку. И там под скалой, в мрачной дыре-берлоге, где чайки вьют гнезда, да матросы прячут выброски моря… Там, на ложе из перегнивших водорослей, без сопротивления или отказа с моей стороны… он овладел мной… за один апельсин!.. Смешное у него имя было: г. Клеофас Бискуйль…

Существует одна вещь, которая мне не понятна, и объяснения ей я не нашла ни в одном романе… Бискуйль был безобразен, отвратителен, жесток… Кроме того, я могу сказать, что все четыре или пять раз, когда он затаскивал меня в мрачную береговую берлогу, я не ощущала ни малейшего удовольствия — наоборот. Теперь же, когда я вспоминаю о нем — а это случается часто, — отчего же я думаю о нем без проклятий и отвращения? При этом вспоминании, к которому я возвращаюсь не без удовольствия, я чувствую благодарность, огромную нежность, и искреннее сожаление, что никогда больше не увижу этого отвратительного человека, каким он был тогда на ложе из водорослей…

Г. Поль Бурже — интимный друг и советник графини Фардэн, у которой я служила в прошлом году горничной. Я всегда слыхала, что лишь он один изучил в совершенстве сложную душу женщины… И много раз мне приходила мысль написать ему, обратив его благосклонное внимание на этот случай любовной психологии… Но я не решалась… Не слишком удивляйтесь тому, что меня в сильной степени занимали подобные мысли… Я признаю, что они совсем не свойственны прислуге. Но в салоне графини речь постоянно шла о психологии… Известное дело, что наши суждения складываются по образцу суждений наших господ, и то, что говорится в салоне, обычно повторяется в людской. Несчастье заключало с в том, что у нас в людской не было такого Поля Бурже, который мог бы вскрыть и объяснить нам особенность женской психологии, которую мы обсуждали… И даже комментарии г. Жана меня не удовлетворяли…

Как-то раз барыня послала меня с «нужным» письмом к знаменитому писателю. Он лично передал мне ответ… Тут я осмелилась предложить ему мучивший меня вопрос… На всякий случай скрыла под именем «подруги» автора этой мрачной и грязной истории… Г. Поль Бурже спросил меня: