Дневник горничной

— Кто же такая ваша подруга? Девушка из народа? Нищая вероятно?..

— Горничная, как и я, достопочтенный учитель.

Г. Бурже сделал презрительную гримасу… Ах, черт побери! Недолюбливает он бедных.

— Я не занимаюсь психологией этих душ, — сказал он, — они для меня слишком ничтожны… Не знаю, можно ли их даже назвать душами… Они не входят в область моих наблюдений…

Я поняла, что в этой среде «душами» считаются те, у которых доход свыше ста тысяч франков…

Да! это не то, что Жюль Лемэтр, интимный друг дома, который на тот же вопрос ответил, вежливенько ущипнув меня за талию:

— Ваша подруга, очаровательная Селестина, была просто хорошая девушка — вот и все. А если она похожа на вас, я шепну ей два словечка, знаете… Хе!.. Хе!.. Хе!..

Этот маленький забавный фавн не ломается, по крайней мере… Славный малый… Какая жалость, что он попал в лапы к святым отцам!..

После всего этого я не знаю, что бы со мной случилось в этом проклятом Одьерне, если бы сестры обители Понкруа, которым я показалась умненькой и милой, не взяли бы меня из милости. Они не эксплуатировали мою юность, мое невежество, мою забитость, чтобы извлекать из всего этого пользу; не засаживали меня безвыходно за работу, как это случается в некоторых учреждениях, эксплуатирующих человеческий товар до преступления. Это были застенчивые существа, добрые, небогатые, робкие и незамысловатые… Случались у них дни черной нужды, но они выкручивались, как могли… И среди всех тягостей жизни, они постоянно были веселы, распевали, как зяблики… В их незнании жизни было что-то трогательное, и теперь при мысли о них у меня навертываются слезы, потому что только теперь я в состоянии оценить их беспредельную и голубиную кротость… Они обучили меня читать, писать, шить, убирать, и когда я научилась всем этим необходимым вещам, поместили меня к отставному полковнику, проводившему лето с женой и двумя дочерьми в полуразрушенном замке близ Комфора. Славные люди, нужно отдать им справедливость, но и скучные, скучные!.. И чудаки!.. Никогда ни улыбки на лице, ни луча радости на одежде, неизменно черного цвета… Полковник устроил себе на чердаке круг и целые дни проводил там один, катая деревянные шарики, называемые «яйцами», которые обычно употребляются для штопки чулок. Барыня писала одно за другим прошения на разрешение табачной лавочки. А обе дочери безмолвные, ничем не занятые, одна с утиным носом, другая с кроличьей мордочкой, худые, желтые, угловатые и чахлые, сохли на месте, точно два растения, которым не достает воды, солнца… Все они наводили на меня страшную тоску… Наконец, на восьмой месяц, я послала их к черту после одной штуки, о которой я сожалела…

Но что из этого!.. Вокруг меня шумел и волновался Париж… Его дыхание наполняло мне сердце новыми неизведанными желаниями. Несмотря на то, что я редко выходила, я восторгалась улицами, витринами, толпой, дворцами, блестящими экипажами, разряженными женщинами… Вечером, идя спать в шестой этаж, я завидовала остальной прислуге дома… их очаровательным проказам… их авантюрам, повергавшим меня в несказанное изумление…

И хотя я пробыла к этом доме очень не долго, мне удалось наблюдать там, по вечерам, в шестом этаже, всякого рода кутежи, в которых я и сама приняла участие, со всем пылом и азартом новопосвященной…

Ах! Сколько смутных надежд и неопределенных мечтаний носилось предо мной на ряду с стремлением к идеалу роскошной и порочной жизни…

Гм, да!.. Бываешь молод… Не знаешь совсем жизни… И строишь воздушные замки и мечты… Ах! Эти мечты!.. Чепуха… «Я ими сыта по горло», как говорил г. Ксавье, развращенный мальчуган, о котором мне скоро придется говорить.

И я покатилась… Ах! Сколько я катилась… Даже подумать страшно…

Я еще не стара, но уже насмотрелась вещей, вблизи… Навидалась людей, в их наготе… И нанюхалась запаха их белья, их тела, их душ… Сколько ни лей на все это духов, запах остается скверный… Все, что скрывается под приличной внешностью, все, что порядочные семьи прячут под наружной добродетелью, всякие пакости, тайные пороки, гнусные преступления… Ах! все это я знаю!.. Пусть они богаты, пусть у них шелковые и бархатные вещи, золоченая мебель; пусть моются в серебряных ваннах и франтят… Я знаю их! Внутри — грязь… И быть может, в душах их найдется больше грязи, чем на постели моей матери…

Ах! Что за жалкое существо прислуга, и как она одинока!.. Пусть она живет в многолюдных, шумных, веселых домах, всегда она одна, всегда!.. Одиночество, это не значит жить одной, это жить у чужих, у людей, которые вами не интересуются, считаются с вами меньше, чем с собачонкой, которую пичкают печением, или с цветком, за которым ухаживают, как за ребенком богача… Людей, от которых вы только видите старые тряпки или испортившиеся объедки. Можете съесть эту грушу, она гнилая… Кончите на кухне цыпленка, он воняет…