Дневник Л. (1947–1952)

Клэр осторожно берет меня за талию и уводит в дом через заднюю дверь. Там уже включен свет и пахнет табаком. Повсюду, начиная от кухни до крышки рояля в зале, стоят распитые бутылки и пустые бокалы. Рояль, кстати, роскошный, белого цвета. Клэр выкрикивает: «Я тут. Есть здесь кто?» Никто ему не отвечает. Мы находимся в комнате огромных размеров с очень высокими потолками, кучей кресел и велюровых диванов темно-синего цвета. Вверх поднимается внушительная лестница, она ведет к внутренним галереям на втором этаже. Тут все из обработанного, высеченного и раскрашенного дерева, даже стены. Кажется, что всему здесь как минимум тысяча лет, всем этим деревянным перилам, мебели, отполированной поколениями предков.

Он тянет меня за собой и заставляет разглядывать чучело медведя – гигантского гризли, вставшего на задние лапы, оскалившего зубы и оголившего когти. Он весь пыльный, а грудь у него шелушится. «Познакомься, это Альберт, – представляет Клэр, – он умер больше столетия назад, в то время, когда здесь не было ничего, кроме песка, неплодородной земли, нескольких испанских миссионеров и индейцев шошонов. Еще до золотой лихорадки и до того, как этот город бессовестно увеличился в размерах (слово «бессовестно» он произносит театральным голосом, будто рядом есть публика). Его пристрелили в Скалистых горах на западе Юты немецкие торговцы мехом. И мой прапрадед с целью произвести впечатление на своих клиентов попросил, чтобы его набили соломой. У моего предка и без того было достаточно меха: на охоте у него всегда ладилось. Он был отменным стрелком и непревзойденным негоциантом. Я по сравнению с ним – ничто. Ну, охочусь малость, но нас интересуют разные виды дичи, цыпочка моя».

На стенах и на мебели есть и другие мертвые животные: фазаны, куропатки, головы африканских бизонов или же слоновьи ноги вместо сидений… Клэр о них не говорит. Он наливает себе бурбона в грязный бокал. Я смотрю за его действиями: он круглый и неказистый, но обладает удивительной силой и выдержкой. Что до меня, то я изнемогаю после пяти дней, проведенных в дороге, и нескольких часов смутного, плохого сна в машине на обочине. Мои кости все еще помнят дрожание мотора.

Я строю из себя манерную дурочку: «Ой, а может, я твое новое животное? Ты же не набьешь меня соломой и не посадишь в… в аквариум?»

Он засмеялся. «Посмотрим! А теперь давай в постель».

Он поднял мой чемодан наверх в огромную комнату, обклеенную обоями в голубой и белый цветочек. Я ждала, что он бросит меня на кровать, разденет, но он сказал «до завтра» и оставил меня одну. Я открыла пустой шкаф, погуляла по ванной комнате, тоже пустой, а потом присела на кровать и подумала о Гуме, о маме и о моем отце, которого я видела только на фото, выставленном на буфете в Рамздэле. Еще я повспоминала Станисласа и мою подружку Филлис, которых я любила, друзей из начальной школы и даже эту бедняжку Лару, застрявшую у себя в саду… всех тех, кого я знала и встречала со дня своего рождения и кого больше не увижу. Внезапно посреди этой незнакомой комнаты поздно ночью в Калифорнии я почувствовала себя одинокой и опустошенной. Мне казалось, я снова переживала все это. Меня настиг неистовый ветер воспоминаний и мертвой любви.

Вот в таком одиночестве и началась моя новая жизнь.

* * *

Мама играет на фортепиано, она играет потрясающе, лучше, чем когда-либо раньше. Ее длинные, опытные и ловкие пальцы бегают по черно-белым клавишам из слоновой кости. Фортепиано стоит в саду в Рамздэле, она сидит за ним, наклонившись над клавишами, и улыбается мне. Постепенно, но с бешеной скоростью садовые растения сжимают ее тело, а пальцы продолжают играть. Теперь ее руки, украшенные кольцами и браслетами и похожие на живые ветви дерева, обвитого плющом и остролистом, пытаются выдергивать листья. Ни ее лица, ни тела уже не различить, и растительность нападает на фортепиано. Музыка громкая, но становится все громче и громче, руки бьют по клавишам, пальцы двигаются, танцуют, словно играют финал немыслимого концерта. Судебный распорядитель уносит фортепиано, а куст с ловкими руками следует за ним, стремясь задержать его, и в то же время продолжает играть все яростнее и отчаяннее. Через плющ я отчетливо слышу мамин голос: «Вот в какой час ты возвращаешься? Так?» Она накажет меня. О, мама, не надо, это не моя вина. Я плачу.

Звук доносится снизу. На протяжении еще какого-то времени я неподвижно лежу, а потом открываю глаза и узнаю комнату с голубыми и белыми цветами на обоях. Уже день, и яркое солнце проникает в комнату сквозь шторы. Мама умерла. Я тихо плачу. Фортепиано звучит еще немного – это был конец музыкального отрывка. В гомоне звуков я различаю голос Клэра, который что-то декламирует. Какая-то женщина восклицает: «О, Иисус, снова твои проделки!»