Дневник Л. (1947–1952)

Я с трудом вспоминаю маму. Ее лицо стирается из памяти, мнется, как заброшенный подальше бумажный лист. Помню лишь фотографии: ее фото и наши общие, на которых я еще совсем малышка. Они стояли на буфете и в ее спальне у кровати. Помню три снимка, на которых мы улыбаемся. Кроме самой первой фотографии: она была сделана на моем крещении в торжественной обстановке. Воспоминания сводятся теперь к определенным моментам, остановившимся картинкам. Что делали люди до изобретения фотографий? О чем они вспоминали? Лицо ведь такое… непостоянное, воспоминания о нем такие мимолетные. Даже если оно принадлежит кому-то, кого мы любили.

Ничто больше меня здесь не держит. Пианист упорхнул в Нью-Йорк, Клэр будет отсутствовать целый день. Да, вот он день моей мечты – спуститься вниз по лестнице с малюсеньким чемоданом в руке, и плевать, что живот сводит от страха.

V. Ной (февраль 1951 – сентябрь 1952)

Я кролик. С чемоданом в руке я бегаю, прыгаю, подскакиваю и неожиданно останавливаюсь, поджав уши и уставившись на свет автомобильных фар. Ночь наступила слишком быстро, и я перестала ориентироваться в пространстве! Мне нужно найти место, где я смогу спрятаться, передохнуть и поспать пару минут. А день был так прекрасен, полон встреч. Столько людей брали меня к себе в машину, спрашивали, куда я держу путь, а я и не знала, что ответить. Я вроде как блуждала зигзагами и осматривала город. Даже поднялась на самый верх обсерватории Гриффита. Там я то пристраивалась под большими куполами, то ютилась на балконах, уставленных колоннами и нависающих над голубым городом. Оттуда виден океан и все парки, все холмы, крыши, сады и небоскребы в центре города. Я обняла город, то есть я развела руки в стороны, но он оказался шире, чем я думала, и моим рукам не удалось охватить его полностью. Тут были туристы со всего мира: в шортах, с громоздкими и замысловатыми фотоаппаратами на ремешке. Путешествующие богачи. Я тоже путешествую. Да, можно подумать, что я снова отправилась в путешествие. Правда, теперь пешком.

Ночью мир становится агрессивным, а встречи – опасными. Не знаю, почему так. Если поразмышлять, все остается таким же, как и днем, только нет света, но все же есть что-то еще. Люди меняются. Их мысли. Мои, например: я уже давно не вспоминала о тех женщинах с газетных полос, чьи тела обнаруживают на свалках, в мусорках или в темных переулках. Именно ночью текут алкоголь, кровь, желчь, пот и сперма. Ночь позволяет течь всему текучему. А еще ночью выходят охранники. Я думаю о них сейчас, и мне становится страшно. А ведь здания-то те же, что и днем. Океан никуда не делся, как не пропали и крыши, сады и пустыня – там, за холмами.

Я притворяюсь, что знаю, куда направляюсь, иду прямо и решительно, хоть это и неправда. Там, на парковке, разбит крестьянский рынок. Пустые тележки с картонками, повозки, накрытые брезентом. Завтра утром торговля, без сомнений, начнется очень рано, но ночью сюда никто не сунется. Здесь нечего делать и нечего воровать. Присев на свой чемодан, я облокачиваюсь на деревянную телегу, но этого не достаточно. Люди проходят мимо. Что же они делают на улице так поздно? Заползти бы мне под какую-то из телег. Земля грязная, вся покрыта жиром, повсюду разбросаны очистки и догнивают остатки от овощей. Ай, плевать. Мне надо поспать хоть пять минут. Тело мое стало тяжелым, а чемодан – и того пуще. Я прилегла в тени, спряталась и размышляю. Ночь еще и создает пространство для дум, снов и кошмаров. Ночью мысли появляются сами собой, раскатываются, как по большому ковру, который то сворачивается, то расстилается, и ничто его не останавливает. Это ночь безумствует, изощряется, обсасывает одни и те же темы в который раз, продумывает невероятнейшие сценарии. Ночью мы говорим себе: завтра я сделаю это, и мы уверены в себе, а наутро задумка снова кажется нам невыполнимой и абсурдной. Или же мы посмеиваемся, забываем о ней. Ночь горазда на выдумывание различных призраков, принимающих невообразимые формы – призраки принятых решений, призраки сбежавшей любви, призраки так и несказанных слов.

Приоткрыв чемодан, я на всякий случай пытаюсь нащупать нож. Он небольшой, совсем как и я, но лезвие его наточено. Я отрезаю кусочек колбасы, медленно жую и успокаиваюсь.

Мне нужно найти место, где я смогу еще немного повзрослеть. Возраст пока не позволяет, но, думаю, я могла бы пойти работать. Я должна работать. Не моя вина, что мама умерла и что некому смотреть за мной. А может, и моя. Не стоило уезжать, мне следовало отказаться ехать в летний лагерь, я бы защитила ее от этих мужчин, от Гума. Я с первого взгляда поняла, что он опасен, но это была такая опасность, которую маленькая девочка не способна осознать. А теперь я больше не ребенок.