Дневник моего исчезновения

– Сумп-Ивар видел того ребенка, – охотно делится Маргарета. – Он видел голого младенца в траве у захоронения. Бледного как смерть, с синими губами. И когда хотел взять его на руки – пуфф, – тот превратился в дым.

Сумп-Ивар – это брат Гуннара Стена.

Он жил с другой стороны церкви, рядом с разломом. Умер лет восемь-девять назад. Он был со странностями: думал, что соседи за ним следят, что стоматолог вставил ему в зубы радиопередатчики. Как-то зимой он обложил все стены в доме пенопластом, чтобы помешать радиоволнам проникнуть внутрь.

Мы с приятелями тогда хорошо посмеялись. Забрались на крышу и засадили большой выкрашенный красной краской нож в конек. Сейчас мне стыдно за ту проделку.

– У него были проблемы с головой, – говорю я.

– Но он видел ребенка, – со всей серьезностью заявляет Маргарета.

– Он чего только не видел, – возражает мама. – Я бы не верила ни единому его слову.

Маргарета кривит морщинистый рот.

– И когда это было?

– Должно быть, когда Берит подожгла свою раздолбанную машину. Да, после того. Но до того, как Рут с Гуннаром построили себе застекленную веранду, которой так хвастались.

– А это когда было?

Маргарета пожимает плечами.

– Не помню. Но могу спросить Рагнхильд. Может, она помнит.

Она выпрямляет спину, убирает тонкие волосы в сторону морщинистой рукой и набирает в грудь воздуха, словно готовясь поведать очередную историю.

– Слушайте, я, наверно, пойду спать. Мне завтра рано вставать, – поспешно сообщаю я.

– Завтра? – удивляется мама. – Но завтра же воскресенье.

– Мы расследуем дело об убийстве, мама.

– Не буду вас больше задерживать, – обиженно говорит Маргарета, расстроенная тем, что я не хочу слушать ее истории.

Она допивает кофе и со звоном опускает чашку на блюдце. Потом встает. Поворачивается ко мне и смотрит прямо в глаза:

– Пообещай, что будешь осторожна, Малин.

Я обещаю.

Маргарета легонько обнимает маму за плечи, благодарит за кофе и идет в прихожую. Мама идет ее провожать.

Я оглядываю кухню. От того, что я сижу здесь на старом диване бабушки с дедушкой и пью из этих чашечек, на душе у меня кошки скребут. Все в этой комнате – темные обои в цветочек, протертый старый диван, аляповатые картины с горными пейзажами на стенах – безумно напоминает мне о детстве. О ночном купании в реке, бурных вечеринках, обнимашках в подвалах с линолеумным полом и бесконечных скучных ужинах с Маргаретой и Магнусом-Мошонкой.

«Это мое детство», – думаю я, беря тонкую фарфоровую чашечку за ручку и поднося горячий кофе к губам.

Это все я, но ненадолго.

Скоро я буду далеко отсюда, в Стокгольме.

Моя скучная муниципальная квартира в Катринехольме с кухней и ванной, приспособленными для инвалидов, – только первый шаг на пути к бегству от всего этого.

От этих мыслей мне грустно, но я знаю, что поступаю правильно. Я всегда знала, что уеду из Урмберга. Не потому, что у меня было трудное детство, нет. У меня куча друзей, и мои родители были не лучше и не хуже других. Нет, я не выношу сам Урмберг. Мне здесь трудно дышать. Здесь мне кажется, что лес смотрит на меня и что все здесь пытаются удержать меня, раз им самим не удалось сбежать.

Может, я боюсь Урмберга, может, боюсь того, что случится со мной, если я останусь. Не сомневаюсь, останься я здесь – и я быстро увязну в безнадежности и стану такой же, как все жалкие обитатели здешних мест.

Серые, косные, утратившие надежду.

И есть еще папа. И Кенни. И череп в могильнике, который был не шампиньоном, а убитой девочкой.

Все они в Урмберге: все мертвецы, что не желают меня отпускать.

А теперь к их числу добавилась и женщина без лица.

Когда мама возвращается в кухню, я все еще сижу на диване с фото папы в студенческие годы. Мама пристально смотрит на меня, но ничего не говорит.

Хоть смерть папы не была такой трагической, как смерть Кенни, я все равно скучаю по нему не меньше.

Мы были очень близки. Намного ближе, чем с мамой. Может, потому что мы были так похожи: оба импульсивные, эмоциональные, но также практичные реалисты.

Когда папа был помоложе, он обожал спорт. Зимой мы катались на лыжах, летом ездили с палаткой на озеро. Мама с нами не ездила. Думаю, она предпочитала палатке теплый уютный дом.

Потом у папы начало пошаливать сердце, и с поездками мы завязали. Вместо этого сидели у камина и планировали путешествия, которым, как мы оба знали, не суждено было осуществиться: Рим, Париж, Краков, Прага…

Папе нравились большие города.

Мама осторожно вынимает фото у меня из рук и ставит обратно на полку. Потом садится рядом со мной. Диван скрипит под ее тяжестью, на секунду я думаю, что он сейчас сломается.

Склонив голову, мама смотрит на меня.

– Я сегодня говорила со священником, – сообщает она, гладя меня по щеке. – Праздник середины лета ему подходит.

– Спасибо за помощь.

– И я спросила Маргарету, нельзя ли воспользоваться ее амбаром…

– Но я же сказала, что не хочу праздновать свадьбу там.

– Но Малин…

У мамы такой тон, как всегда, когда она приложила усилия и не чувствует благодарности.

– Я не хочу.

– Но тут слишком тесно. Всем места не хватит.

– Мы поставим шатер в саду.