Дневник пани Ганки

Никогда не забуду его прекрасного стиха об осени:

Тишина пришла – добрая – осени:
Той седьмой – сладчайшей, златейшей
Всех златее и слаже? – спросим мы.
Но одна – но единая – гордая.
Тишина пришла – длинной тенью,
Нашей тенью ушедших осеней,
И вшепталась – взвенелась – аккордами…

Даже Тото, который совершенно равнодушен к любой красоте, восхищается этим стихотворением.

Поскольку я абсолютно разделяю восхищение автора дневника относительно процитированного произведения, хотел бы дать здесь маленькое опровержение. Дело в том, что это не целое стихотворение, а скорее начало «Седьмой осени» Юлиана Тувима. Пани Реновицкая ошиблась, приписывая его не тому человеку. (Примеч. Т. Д.-М.)

Я читаю множество стихов. Даже когда куда-то выезжаю, всегда беру с собой «Toi et moi» Жеральди^[37].

Боже мой! Уже девять, а я еще не оделась. А в десять должна встретиться с Тото. Снова будет корчить кислое лицо.

Он вообще должен быть благодарен Господу, что я хочу с ним видеться.

Четверг

Наконец-то Яцек вернулся. Должно быть, в Париже он вдоволь поработал – а может, и погулял по кабакам, – поскольку спал с лица и сделался нервным. Приехал он очень рано, когда я еще не проснулась. Я узнала от Юзефа, что сразу после того, как он принял ванну, почти час говорил с кем-то по телефону. Несложно догадаться – говорил он с ней.

Первый завтрак мы ели вместе в спальне. Яцек сказал:

– Не хочу тебя пугать, но, кажется, я буду вынужден подать в отставку.

Я онемела. Яцек, который так любит свою работу, который на пути к прекрасной карьере, которому все предсказывали превосходное будущее, должен отказаться от своего положения. Я сразу догадалась, что это из-за той женщины. Как видно, она пригрозила ему подать заявление в полицию и он не нашел другого способа избежать скандала. Если эта баба исполнит свои угрозы, грянет скандал. Миновать этого нельзя, но, по крайней мере, Яцек, став частным лицом, не скомпрометирует свое правительство.

– Можешь ли сказать мне искренне, – спросила я, – насколько возможно искренно, что склоняет тебя к отставке?

Я придала своему голосу оттенок сердечнейшей приязни и думала, что наконец-то этот скрытный человек поговорит со мной откровенно. Однако он снова прибегнул к уверткам, сказав:

– Это же совершенно ясно. По моей вине чрезвычайно важные государственные документы оказались в руках шпионов.

Я взглянула на него почти с презрением:

– Как это? Ты хочешь убедить меня, что отставка грозит тебе из-за какого-то дурацкого конверта?!

– Во-первых, конверт вовсе не дурацкий. Во-вторых, я не имел права держать его дома – по крайней мере моим долгом было не забыть о нем перед выездом в Париж и передать полковнику Корчинскому. Документы, правда, зашифрованы, однако весьма вероятно, что те, кто их добыл, сумеют отыскать ключ. А поскольку добыли они его так легко и просто, в глазах моего начальства я теперь человек наивный и легкомысленный, которому нельзя доверять государственные секреты, потому что он не сумеет их уберечь. А если…

Я прервала его:

– Дорогой! Во-первых, ты тут совершенно не виноват. Ведь это я отдала конверт. И только полный идиот может возлагать на тебя ответственность за то, что сделала я. Во-вторых, если ты называешь это легким способом, интересно, что бы ты назвал способом сложным. Ежели у меня дома появляется офицер в мундире, вручает визитку и говорит, что он адъютант полковника Корчинского, а все это происходит сразу после твоего парижского звонка, то я не знаю, задумался ли бы на моем месте и самый умный из людей перед тем, как отдать те бумаги. Нет, мой дорогой. Я понимаю, возможно, существуют какие-то другие причины, которых ты не желаешь раскрывать, склоняющие тебя к тому, чтобы отказаться от дипломатической карьеры, но не уговаривай меня, что такая-то глупость, к тому же сделанная не тобой, а мной, могла бы тебя сместить. Большое дело – документы. Достаточно написать другие, и все будет в порядке. Пусть бы они были не знаю какими тайными, всегда можно что-то придумать. Например, объявить в прессе, что документы уже недействительны. Да и отчего ты так переживаешь? Я провинилась, пусть меня и привлекают к ответу. И будь спокоен, уж я-то им все объясню и смогу воззвать к их разуму.

Яцек погрустнел. Не мог же отрицать, что мои аргументы неопровержимы. Только буркнул:

– Ты, любимая, в этих вещах не разбираешься.