Дневник плавания с Берингом к берегам Америки. 1741-1742

По этой причине 6 ноября мастер Хитров, известив сначала об этом лейтенанта и уговорив унтер-офицеров и рядовых матросов, предложил, чтобы капитан-командор, учитывая позднее время года, плохую погоду, порванные ванты, бесполезную мачту, расстояние до Авачи и малое число матросов и солдат, к тому же больных и слабых, созвал совет, на котором следовало решить высадиться на следующий день на берег западнее, где невооруженным глазом на расстоянии шести миль угадывалась бухта. Это и было сделано следующим образом: капитан-командор настаивал, что мы должны попытаться достигнуть порта, потому что мы уже столько перенесли и подверглись таким опасностям, но все еще имели шесть бочек воды, могли использовать фок-мачту и продолжать путь под нижними парусами. Оба офицера возражали ему и настаивали на высадке в бухте, убедив принять этот план унтер-офицеров и команду; все они согласились с ним и были готовы поставить свои подписи под решением, если бы им, как людям несведущим, доказали, что эта земля — Камчатка. Если же это окажется не так, они были готовы всем рискнуть и трудиться до последнего своего часа.

Тем не менее кое-кого уговорами и руганью заставили подписать решение[178], поэтому все теперь зависело от очень немногих, а мастер Хитров божился, что голову отдаст на отсечение, если это не Камчатка.

Тогда капитан-командор приказал своему адъютанту, лейтенанту Овцыну, в то время разжалованному в матросы[179], высказать свое мнение. Но когда тот согласился с мнением капитана-командора, офицеры закричали: „Вон! Молчать, Hundsfott, canaille![180]”. И ему пришлось покинуть совет.

Наконец, в соответствии с рангом, наступила моя очередь. Но, памятуя о примере Овцына, я ответил: „Меня ни о чем не спрашивали с самого начала, и вы примете мой совет, только если он будет совпадать с вашими желаниями. Кроме того, эти господа говорили, что я не моряк, поэтому лучше промолчу”.

Тогда меня спросили, не добавлю ли я, как человек, заслуживающий доверия (каковым меня сочли впервые), письменное свидетельство, удостоверяющее болезнь и жалкое состояние экипажа, на что я и согласился с чистой совестью[181].

Итак, было решено войти в бухту и высадиться на берег, а оттуда послать нарочных за упряжками[182] для перевозки экипажа в Нижне-Камчатск. Хотя облик земли противоречил мнению, что это Камчатка, так как она простирается с северо-востока на юго-запад от Чукотского мыса к мысу Лопатка, а остров Беринга — с северо-запада на юго- восток, все же оставалась надежда, что это может быть один из камчатских мысов, большинство из которых простирается именно в таком направлении. Однако эта земля казалась слишком большой для мыса, а на Камчатке нет мысов больше Шипунского, который имеет в длину 15 миль; длину же этого острова на глаз можно было оценить в 25 миль[183], и, кроме того, от него в море тянулись другие полосы суши, поэтому, по всем правилам, его скорее следовало считать отдельной землей, а не мысом. Хотя по всему можно и должно было решить, что земля эта не является и не может быть Камчаткой или ее мысом, при том, что никто на нашем судне не признал ее, но неправильные представления, сложившиеся еще в первой экспедиции, убедили всех, что на этой широте нет островов в такой близости от Камчатки, поскольку тогда море было здесь исследовано на 50 миль к востоку[184].

По этой причине мы пошли в бухту прямо к берегу, более ни о чем не заботясь.

Около четырех часов вечера, когда мы подошли так близко к земле, что были примерно в миле от нее, ни один из офицеров уже три часа не показывался на палубе (впрочем, как обычно, при всех опасных обстоятельствах), и все они еще сладко почивали. Тогда я отправился к капитану- командору и попросил его приказать, чтоб хотя бы один офицер стоял на вахте, пока идут поиски места для якорной стоянки, потому что мне казалось, что они намерены дрейфовать к берегу без всяких предосторожностей. После этого обоих вызвали на палубу, но они проявили не более усердия, чем приказать держать прямо у берегу.

Когда позднее, на закате, мы подошли к берегу на две версты, начали бросать лот и продвинулись еще на версту, где наконец на глубине девяти саженей отдали якорь.

К тому времени наступила ночь, но ярко светила луна, и полчаса спустя началось такое сильное волнение, что судно швыряло, как мяч, оно едва не ударялось о дно, якорный канат оборвался, поэтому мы не могли уже думать ни о чем, кроме того, что судно разнесет в щепки. Смятение еще более усиливалось постоянно бьющимися о борт волнами, криками и сетованиями; ни один не знал, кто должен отдавать команды, а кто им подчиняться. Всё, что могли делать испуганные и охваченные страхом смерти люди, — это кричать, что нужно обрубить якорь и отдать новый.