Дневник плавания с Берингом к берегам Америки. 1741-1742

Когда за четверть часа мы потеряли два якоря, наконец-то появился лейтенант Овцын и тогдашний боцман[185] и запретили отдавать другие якоря, потому что это было совершенно бесполезно, пока нас бросало волнами среди рифов, а лучше пусть судно останется на плаву. Когда же мы прошли рифы и буруны, эти люди, сохранившие выдержку и способные принимать разумные решения, отдали последний якорь, и мы оказались между бурунами и берегом, как в тихом озере; все внезапно успокоились и избавились от страха сесть на мель.

Сколь странным было поведение и сколь мудрыми речи все это время, можно заключить из того, что некоторые, несмотря на очевидную смертельную опасность, не могли удержаться от смеха. Один спросил: „Вода очень соленая?”, — как будто в сладкой воде умирать слаще. Другой кричал, чтобы подбодрить товарищей: „Нам всем конец!

О, Господи, наше судно! Беда постигла наше судно!” Теперь-то Господь указал решительных людей, чьи сердца так и полнились мужеством прежде!

Первый говорун и советчик во всех ситуациях[186] скрывался, пока другие, с Божьей помощью, искали выход. Теперь же он начал уговаривать товарищей, что они не должны бояться. Но при всей своей неустрашимости он был бледен, как мертвец.

В этой сумятице снова случилось безрассудство. Хотя в последние дни мы везли с собой нескольких умерших солдат и трубача, чтобы похоронить их на берегу, их без всяких церемоний сбросили вниз головой в море, потому что кто-то суеверный в самом начале этого ужаса решил, что покойники вызывают волнение на море[187].

Всю ночь было тихо, и ярко светила луна.

7 ноября снова был превосходный яркий день с северо-западным ветром.

В то утро я упаковал столько своего багажа, сколько мог взять с собой, поскольку ясно понимал, что наше судно не выдержит первого же сильного шторма, которым его унесет в море или выбросит на берег и разобьет в щепки, и высадился первым вместе с Плениснером, моим казаком и несколькими больными[188].

Мы еще не достигли берега, когда нечто показалось нам необычным, а именно, что несколько морских выдр, или морских бобров, поплыли в море нам навстречу, причем одни сначала приняли их на расстоянии за медведей, другие — за росомах, но потом мы познакомились с ними очень близко.

Как только я оказался на берегу, Плениснер отправился на охоту с дробовым ружьем, а я разведывал окрестности и, сделав различные наблюдения, к вечеру вернулся к больным. Среди них оказался также и лейтенант, очень слабый и вялый[189]. Мы принялись за чай, за которым я сказал лейтенанту: „Бог знает, Камчатка ли это”.

Однако он мне ответил: „Что же еще это может быть? Скоро мы пошлем нарочных за упряжками[190]. И велим казакам вести судно к устью Камчатки. Мы в любое время можем поднять якорь. Прежде всего надо спасти людей”.

В это время вернулся Плениснер, рассказал об увиденном и принес полдюжины белых куропаток, которых затем послал с лейтенантом капитану-командору, чтобы подбодрить его этой свежей пищей. Я же послал ему некоторое количество настурциевых и вероники для приготовления салата.

Тем временем пришли два казака и канонир, убившие двух морских выдр и двух тюленей, это известие показалось нам чрезвычайно важным, и мы упрекали их за то, что они взяли только шкуры и не захватили мясо. Тогда они принесли тюленя, который показался им более пригодным для еды, чем морская выдра.

С наступлением вечера я приготовил суп из нескольких белых куропаток и съел его с Плениснером, молодым Вакселем[191] и моим казаком. За это время Плениснер построил шалаш из прибойного леса и старого паруса. В нем мы спали ночью вместе с больными.

8 ноября снова стояла хорошая погода.

Утром Плениснер и я договорились, что он будет стрелять птиц, а я искать другое, что может пригодиться в пищу, но к полудню мы должны встретиться на этом же месте.

Сначала я пошел со своим казаком вдоль берега к востоку, собирал различные натуральные образцы и преследовал морскую выдру, в то время как мой казак подстрелил восемь голубых песцов, количество и упитанность которых, а также то, что они вовсе нас не боялись, крайне меня озадачили. И поскольку я в то же время увидел у берега множество манати[192], которых никогда не видел прежде — и не мог даже понять, что это за животные, потому что они постоянно наполовину погружены в воду, — и коль скоро мой казак на вопрос, не являются ли они „пле- вунами” или „мокоями”, о которых я слышал от камчадалов[193], отвечал, что таких животных нет нигде на Камчатке, и коль скоро к тому же я не заметил нигде ни одного дерева или куста, я начал сомневаться, может ли эта земля быть Камчаткой; скорее уж она должна быть островом. В мнении, что эта земля невелика и является островом, со всех сторон окруженным водой, меня еще более укрепляли облака над морем на юге.