Дневник полковника Макогонова

В комендатуре совещание прошло успешно. Бахин заметил, что комендатура не отвечает установленным правилам. Спасибухов вяло отрапортовавший о своих организационных победах, плевался и чертыхался про себя, что связался с этой чертовой Ленинской комендатурой, славной 194-й КТГ. Макогонов же на слова генерала подумал, будто договорил за Бахина: «Почему мундир старый? Где косицы и букли? Устава не знаешь?! Вы кому изволите подчиняться, сударь?!» Макогонов слушал о непорядках, что там-де бирок нет, там еще чего-то. Удивлялся, что главного Бахин как бы и не заметил: техника почти половина стоит, саляры нет, деньги офицерам не выплачивают. Об этом молчит генерал. Оружие Бахин проверил у разведки — не подкопаться к оружию.

Борода после обеда отправился молиться. Он всегда молился в тяжелые и сумрачные минуты. Зашел в домик, подошел к месту, где на стене прилежно и благолепно висела икона Богородицы. Та самая икона — тетки Натальи. Та, которую вынес из порушенного человеческого жилья страдалец Буча, которую забрал у саперов после смерти старшины Кости Романченко покойный ныне калмык Савва.

Стал ровно Борода, наложил на себя православный крест и зашептал неслышно. Так молился. Сзади кто-то подошел, кто-то прошел мимо Бороды, но не беспокоят солдаты Бороду в час моленья. Каждый имеет такой час в своем распоряжении, и каждый молится и просит у Богородицы или Николая Чудотворца спасения души и милости.

Сидит Борода на бугорке у кухни и курит. Спирин подсел. Авдей пришел, моргает.

— Думаю я, — говорит Борода, — что все мы пока ходим под Богородицей нашей, ничего с нами то есть не случится.

Спирин проще изъяснился.

— Я тетку Наталью не знал, раз только видел, когда она убиралась в штабе. Хорошая она была человек.

Авдей скорбно голову опустил.

— Тоскливо че-то.

Борода его хлопнул по плечу.

— Чего ты, братела, у тебя пятьсот дней отпусков — на полжизни хватит.

— Мало ты мне отмеряешь.

— Да я образно.

Спирин о своем:

— Пацана ее помню, Сашку. Безногий. Кто-то из журналистов его забрал. Чего с ним было дальше интересно?

Авдей задумался про икону.

— А чего ж тогда Слободянник с Чурсиным погибли? Как же тогда икона?

— Беда, — согласился Спирин. — Грех на икону грешить. Люди дураки. Бог ни при чем. К тому же тогда еще иконы не было во взводе.

Видно, солдатам все сверху: там, на серпантине, формировалась колонна. Суетится народ, двигается. Моторы взрыкнули. Две водовозки, бэтер и «Урал», солдаты для сопровождения.

Борода встрепенулся.

— Вованы колонну собирают за водой. Скататься, что ли?

Авдей подумал.

— Скатаемся.

Спирин лениво потянулся.

— А мне лень. Всю ночь горного козла выпасал, а он, козел, не пришел. Сегодня пойду, стрельну наверняка. Авдей, будешь козла жрать?

Авдей сверкнул стекляшкой на балабола Спирина.

Посовещавшись с Бородой, получив добро от командира, решили катиться с колонной. Вместе с «вованами», владикавказским разведбатом, собрались комендантские двинуть к речке, чтобы пополнить запасы питьевой воды. Ехать было недалеко: по серпантину с пяток километров. Там можно искупаться в Фортанге. Авдей с Бородой взяли автоматы со спарками магазинов. Больше боеприпасов не стали брать — чего ехать-то, всего на час-полтора движухи.

Внизу в комендатуре затихло после совещания. Бахин разместился в комендантском, бывшем Питоновском, вагончике. Просил генерал некоторое время его не тревожить: устал генерал от проверок, прилег отдохнуть.

Ушла колонна.

Жара. Начало лета. Облепиха облепила склоны серпантинной дороги. Птица хищная кружит, кружит. Села на столб и всклекотала утробно.

Как ушла колонна, вдруг полил дождь.

Борода с Авдеем искупались под дождем. Холодная вода в Фортанге. Борода наплескал на Авдея. Авдея закидало брызгами. Смешно — капли застыли на глазной стекляшке. Солнце проглянуло, слепо покапал дождь и прекратился. Горят капли на Авдеевом стеклянном глазу. Птица хищная встрепенулась, обтряслась и, сорвавшись с насиженного места, кинулась в небо, высоко поднялась. И кружит, кружит.

Борода обтерся насухо. Глядит в небо.

— Авдей, орел кружит.

Авдей пальцем поправляет протез в глазнице, веко трет — соринка попала.

— Может, не орел.

— А кто?

— Падальщик.

Так за разговорами, пока набирали водовозы баки и цистерны, собрались ехать обратно. В кабине «Урала» водовоз, разговорчивый малый, все рассуждал на тему фашизма и национальной нетерпимости.

— Вот мне, да хоть и ингуш, хоть чечен, живите на здоровье. Чего шуметь, чего столько шухеру из ничего? Я с девяносто девятого, как впрягся, так с Ботлиха и херачу. И не пойму за что они воюют. Ему четырнадцать лет, а он рожу оскалил и палит. В Волчьих воротах под Шатоем душили банду, а там пацаны по четырнадцать лет. Не могу забыть: лежат в ряд бородатые, а с ними три пацана. Всех положили. Я бы тех фашистов, которые национально нетерпимы, сажал бы в клетку и показывал в зоопарке. Вот я мордвин, но русский. А ты кто?

Водила крутил баранку, косился на Бороду. Авдей пялился в окно. Колонна поднималась вверх по серпантину.