Дневник провинциальной дамы

Роберт представлен Памеле. Та широко распахивает глаза и восклицает, что очень много слышала о нем (от кого бы? точно не от меня); за этим следует рукопожатие. У Роберта написано на лице, что он думает про алые ногти Памелы. Она тем временем говорит, что мы должны прийти в гости, прямо сегодня, на ужин, – Уодделл будет дома, а после заглянут еще один-два гостя. Нет, мы очень сожалеем, но это невозможно. Тогда Памела позвонит этой душечке (очевидно, мне, но меня эта ласковость раздражает), а пока ей необходимо вернуться. Юноша, с которым она обедает, – Хиппс, художник. На лице Роберта полное непонимание, а я после некоторой заминки изображаю интерес и переспрашиваю: «О, неужели?», будто хорошо осведомлена о творчестве Хиппса. Памела добавляет, что бедное дитя, со своей слишком утонченной и чувствительной натурой, чуть что – впадает в уныние, вот она и подумала, что здесь ему станет лучше, но, похоже, единственное спасение для него сейчас – Париж. Она подает Роберту левую руку, другой посылает мне воздушный поцелуй и возвращается к Канарейке, который теперь сидит, закрыв лицо руками. Роберт говорит: «Ну и ну!» – и спрашивает, почему бы этой женщине не смыть краску с ногтей. Вопрос риторический, и я не пытаюсь на него ответить, а, в свою очередь, интересуюсь, считает ли он Памелу хорошенькой. Роберт издает странный звук, похожий на «Ха!», из чего я заключаю, что ответ отрицательный, но эта несправедливая оценка лица и фигуры Памелы не возмущает меня так, как должна. Роберт высказывает еще одно наблюдение, теперь уже относящееся к Канарейке, но если нас услышат, это может быть чревато иском о защите чести и достоинства или обвинением в использовании обсценной лексики на публике, так что я шикаю на него и срочно спрашиваю, как там поживают Наш Викарий и Жена Нашего Викария.

Роберт тут же вспоминает, что в следующем месяце в Деревне состоится концерт для сбора средств на какую-то очень благую цель местного значения и его просили пообещать, что я там выступлю, что он и сделал. Убеждена, что следует сослаться на какой-нибудь «Акт о собственности замужних женщин» или что-то в этом роде, но точнее сформулировать не удается, а Роберт говорит о моем выступлении как о деле решенном, так что вяло соглашаюсь сделать, что могу. (А могу я, если уж быть до конца честной, совсем немного, так как музицирование на фортепиано давно забросила, петь не умею и почти забыла те несколько стихов, которые любительски разучивала для выступления на деревенских подмостках.)

Обсуждаем планы на день. Роберт желает посетить Королевскую академию и говорит, что тетушку Мэри ему теперь проведывать не надо, раз я на днях к ней ходила (мне это кажется нелогичным и в целом несправедливым), и что можно заказать ложу на вечер, если я скажу, какую пьесу хочу посмотреть. Поразмыслив, выбираю «Музыкальные стулья»[373], в основном благодаря хорошему отзыву Джеймса Эгейта[374] в прессе. Хорошо, говорит Роберт, мюзиклы ему нравятся, и мне приходится объяснять, что вряд ли это будет мюзикл. Начинаем все сначала и наконец останавливаемся на ревю. Обсуждаем вопрос Королевской академии, но у меня нет никакого желания туда идти, о чем я как можно мягче говорю Роберту, но тут рядом с нами вновь возникает Памела. Положив руку на плечо Роберту (он при этом озадаченно хмурится), она заявляет, что мы непременно должны пойти на выставку картин Хиппса сегодня днем – она проходит в галерее «Сигнет»[375] на площади Фицрой-Сквер. Если не придет никто, это разобьет бедняге сердце, а она пока единственная, кто знает про выставку, так что мы просто обязаны ее выручить и пойти. Она встретит нас там в пять.

Опешив, соглашаемся на галерею в пять. Памела говорит, что обожает нас (но смотрит при этом на одного Роберта), и снова нас покидает. Вскоре после этого она платит по счету за себя и за Канарейку – тот уже некоторое время в безрассудных количествах пьет возрастной бренди.

Роберт вновь прибегает к бранным выражениям, мы покидаем «Симпсонс» и расходимся по своим делам, но с негласным обещанием подчиниться приказу Памелы. Заполняю образовавшееся свободное время прозаическими делами: покупаю мыло, горы которого выставлены с большой скидкой в витринах, конфеты для Робина на субботу и четверть фунта чая, если Роберт захочет привычно выпить чашечку перед тем, как пойти (неохотно) завтракать в «Лайонс».

Возвращаюсь на Даути-стрит, беру кувшинчик и иду за молоком на Грейз-Инн-роуд, собираю чемодан, чтобы не тратить на это время утром, наконец направляюсь на Фицрой-Сквер и с трудом нахожу галерею вовсе не на площади, а на прилегающей улочке.

Роберт и Канарейка уже там, и такое соседство кажется мне крайне пугающим. На стенах висят совершенно неописуемые картины. Мы с Робертом ходим и ходим по кругу, Канарейка презрительно наблюдает за нами, не шевелясь, а Памела Прингл все не появляется.